Для меня День Победы постепенно превратился в День памяти и скорби.

поэтому мы отметили его вот так, Индрая уже успела выложить несколько фото:
http://indraja-rrt.livejournal.com/146829.html

впечатления напишу позже, свои фотографии буду выкладывать уже после возвращения в Москву.

Продолжаю записывать свои каникулы в Литве...

вчера получился мемориальный день. С утра пешком отправляюсь на площадь Лукишки. Площадь я нашла легко, а вот памятник на площади - в глубине сквера - не сразу. Спереди вижу какой-то камень с надписью на литовском, что-то насчет послевоенных партизан (указаны даты ... 1945... 1947...). На площади цветет темная сирень, целуются парочки, пенсионеры выгуливают мелких собачек. Подхожу к одной паре средних лет, которая целуется, не отрываясь от созерцания чего-то на общем планшете. Следует диалог:
- Это площадь Лукишкю?
- Да
- А вы не знаете, где здесь памятник повстанцам 1863 года?
- Ой... мы не знаем. Да здесь нет никаких памятников. Раньше Ленин стоял, а теперь ничего не стоит.
- Ну все-таки где-то здесь есть еще один памятник.
- Памятник какого года?
- Казненным повстанцам 1863 года.
- Ой, так давно. Вообще ничего про это не знаем. Наверное, раньше был, но продали! А вон какой-то стоит (показывают на уже виденный мною камень).
- Нет, это другой.
- Ну, продали.

Я их оставила. Обошла площадь и нашла плиту и крест. Крест литовский, деревянный, резной. А плита - кажется, еще старая, советская, надпись на литовском и русском языках: "здесь были казнены революционные демократы Сераковский и Калиновский" - сегодня в таком виде выглядит анахронизмом. Кладу на плиту охапку белых ирисов. (на самом деле здесь, на площади Лукишки, казнено было гораздо больше: известно, что всего под управлением Муравьева было казнено около 124 человек, в том числе несколько десятков в Вильно)

В очередной раз думаю о том (через несколько часов нам предстоит поездка в Понары) - что вот, люди мечтали и боролись за какой-то другой, лучший мир. В страшном сне не могла бы им присниться массовая бойня, случившаяся в ХХ веке. Пока стою, вспоминаю:

-- Соколовский, -- договорил, перебив ее, драгун, опуская свой нависший лоб и поднимая из-под него и густых бледно-желтых бровей взгляд, впивающийся в душу. -- Очень рад вашему знакомству, Нивельзин, -- и в тот же миг Нивельзин почувствовал жгучую боль в кости правой руки: кости хрустнули. Так усердно было пожатие нового знакомца. -- Я слышал вашу фамилию, -- продолжал он, и бледное лицо его сияло радостью. -- Я также и читал ваши мемуары о теоретической формуле преломления луча в атмосфере и о периодическом изменении силы света звезды Алголь. Читал и записку в Comptes Rendus [Отчетах] парижского Института о ваших наблюдениях на римской обсерватории. Все это хорошо, прекрасно, Нивельзин. Но еще лучше то, что я слышал о вас, как о хорошем человеке. -- Он опять нагнул лоб и опять впился в глаза Нивельзину взглядом, поднятым из-под нависших бровей, и опять кисть правой руки Нивельзина хрустнула со жгучей болью.
-- Нивельзин, я не ошибаюсь, конечно: вы шли с вашею... -- затараторила Тенищева, пользуясь мигом его молчания.
-- Мы очень благодарны вам, Алина Константиновна, за то, что познакомились через вас, немедленно перебил он ее тоном чрезвычайно кротким, симпатичным, ласкающим, но таким сильным, что поневоле приходилось ей успокаиваться, слушать и молчать: ее голос не был слышен за словами Соколовского. -- И вот мы все трое -- друзья, -- продолжал Соколовский, и Нивельзин почувствовал себя охваченным одною рукою нового своего друга, а другою новый его друг опять прицепил к себе Тенищеву. -- И вот мы все готовы идти, Алина Константиновна, -- с удвоенною радостью воскликнул друг, -- и точно, все они пошли, -- все, потому что Нивельзин был сплетен в одно целое с Тенищевой, -- крепкое, неразрывное целое.
-- Я очень, очень рад случаю, который познакомил меня с вами, -- продолжал новый друг, сияя любовью и радостью и ведя в охапке своих друзей. -- Рад этому вообще, как знакомству с хорошим человеком: хорошие люди должны сближаться между собою, это мое правило.
...Соколовский говорил и говорил, пламенно, неудержимо, и впивался в глаза Нивельзину восторженным взглядом, горевшим святою любовью; он говорил неудержимо, но пламенно лившаяся речь его, при всей восторженности чувства, была дельна, логична, исполнена фактов, была речью человека с железною волею, всецело посвятившего себя своему делу. (Н.Г.Чернышевский. Пролог)

... Рядом с площадью - еще один старый барочный костел, обхожу его и захожу внутрь. Информационный стенд на литовском. На стенах полустертые медальоны с надписями на польском языке. А вот эта надпись разборчива: "в память о ксендзе Станиславе Ишора, казненном такого-то числа 1863 года". Собственно, казнь Ишоры - его расстреляли с официальной формулировкой "за чтение повстанческого манифеста в костеле" - была первой казнью в Вильно под управлением Муравьева. В соответствии с какой логикой Михаил Николаевич некоторых вешал, а некоторых расстреливал - лично мне выяснить не удалось. Пока я читаю надписи, бабушка-литовка смотрит на меня очень неодобрительно, и ее суровый взгляд не смягчает даже то, что я помогаю ей выйти, придерживая дверь.

... По проспекту Гедимина возвращаюсь в старый город, по пути фотографируя старые особнячки. На площади какая-то ярмарка, стоят ларьки со всякой едой, шашлыками, пловом, активисты какой-то европейской благотворительной организации бесплатно раздают ручки, а детям - синие воздушные шарики. Возле кафедрального собора я иду в недавно открытый музей великих литовских князей. Здесь реконструировали часть старого замка. Музей довольно большой, сами "восстановленные" княжеские покои - это, конечно, дикий новодел (увы, сделать такую убедительную реконструкцию, как в Варшаве, здесь не удалось), собрали из разных мест довольно беспорядочно старую мебель, картины, в общем, нет ощущения подлинного интерьера. Но там хорошая археологическая и историческая экспозиция, так что я зависла надолго - разглядывала карты, генеалогические таблицы рода Гедиминовичей и подобные картинки. Уже пора было уходить, так что я не успела посмотреть последнюю часть экспозиции в подвале, где было написано "сокровищница" (наверное, всякие средневековые драгоценности и княжеские регалии).
В общем, оттуда я ушла и пешком снова дошла до Ратушки, где мы встречались с Ольгой, чтобы ехать в Понары.

Едем в Понары (Панеряй) с Ольгой на такси, по дороге подбираем Индраю...

наш водитель - как я говорю в таких случаях, лицо неопознанной национальности: он слушает русское радио и по телефону беседует с кем-то по-русски, но при этом он говорит по-русски очень плохо и с заметным акцентом. Возможно, он из Беларуси, здесь вроде много таких среди таксистов. На попытки объяснить ему, что мы едем в Панеряйский мемориал, он отвечает, что никакого мемориала не знает и может отвезти только, если мы ему скажем точный номер дома. К счастью, Индрая знает дорогу.
До самого мемориала на машине доехать нельзя, так как он с другой стороны железной дороги (точнее, можно, но сильно в объезд), поэтому переходим через железнодорожный мост и дальше идем пешком.
Однако, едва мы отошли метров 200 от моста, рядом с нами остановилась машина:
- Вы идете в мемориал? Садитесь, подвезу.
Женщина. Разговаривает с Индраей по-литовски (и Индрая говорит, что без акцента) - значит, местная. Но на голове у нее повязан платок, как у ортодоксальной еврейки. За короткую дорогу успевает расспросить, кто мы и какие у нас "личные дела" в Понарах. Я объясняю про себя, что конкретно в Понарах - нет, а в других местах - да.
- А в синагогу вечером придете? - спрашивает она с какой-то жадностью. Потом мы теряем ее из вида и не успеваем узнать, какие у нее здесь личные дела...

... В Понарском лесу - очень тихо. Здесь растут сосны - до неба, в тишине поют птицы и над головой - невероятная синева. Но рядом - железная дорога, и когда проходит поезд, гудящие рельсы создают особенную атмосферу ("гудят всю ночь, прощаясь, поезда...")
Рвы и холмы, холмы и рвы, все милосердно поросло травой.

Надпись на первой при входе мемориальной доске: "здесь нацистами убито около 100 тысяч человек, в том числе около 70 тысяч евреев".
Идем дальше этой страшной дорогой. Сразу за входом - польский мемориал. Партизаны Армии Крайовой, участники сопротивления и просто мирные жители, заложники и другие. На стене полукругом - длинный список имен - это, конечно, не все, только те, что сумели восстановить. Ловлю себя на том, что ищу в списке знакомые "девятнадцативечные" фамилии - но что можно сказать о многочисленных Высоцких или Домбровских? Таких фамилий - тысячи. Следующий памятник - добровольцам литовской дружины, расстрелянной гитлеровцами за неповиновение (печальная история - неудачная попытка коллаборационизма, затем излишняя проявленная самостоятельность - и вот такой итог). Погибшим здесь советским военнопленным. Литовцам, "казненным оккупантами в 1941 году" (тут никто из нас не понял, что имеется в виду, какие именно оккупанты: я спросила Индраю, расстреливала ли здесь также советская власть, ведь известны полигоны, где успели погулять и те, и другие - но нет, вроде бы здесь не расстреливала). Еще какие-то отдельные памятные камни, на некоторых надписи полустертые, едва читаемые...

Затем два самых высоких памятника - жертвам Холокоста и общий памятник "Жертвам нацистского террора".
Последний - это, кажется, единственный памятник, который стоит здесь с советских времен: надпись на русском языке, на верхушке звезда.

... Мы приехали к вечеру - похоже, что днем здесь была какая-то официальная церемония, почти у всех памятников зажжены свечи, лежат венки и цветы, перевязанные лентами разных стран. Литовские венки - желто-красно-зеленые, польские - бело-красные (здесь подобраны не только ленты, но и сами цветы). Бело-синие ленты - израильские, желто-голубые - украинские. Есть и российские венки. Еще один триколор, надпись: "от французского посольства".
... Только к памятнику советским военнопленным почему-то никто не положил цветы и не зажег свечи. "Может быть, потому, что здесь надпись только на литовском языке" (А действительно, почему? Памятник полякам поставило польское правительство, памятник евреям - еврейские общественные организации, а памятник советским военнопленным поставила Литва - это к вопросу об исторической памяти). "А может быть, к этому памятнику цветы принесут завтра. Здесь все соблюдают политические интересы - кто-то несет цветы 8-го мая, кто-то 9-го, каждый к своему памятнику - и не дай Бог, чтобы перепутать".
... Но мы свои принесенные свечи (спасибо Ольге, которая их купила) честно делим на всех погибших: ставим евреям, полякам, литовским националистам, пленным красноармейцам...
... Потому что именно так сегодня правильно...

Еще один памятник. "Здесь гитлеровцы сжигали трупы погибших". Вдали - поезда... Наверху - небо... а здесь гитлеровцы сжигали. Сто тысяч человек. Когда-нибудь этот невероятно красивый сосновый лес станет просто сосновым лесом. Земля и деревья забудут пережитый ужас.
Люди будут гулять здесь без мыслей о том, что они идут по человеческим костям...
Просто удивительно, какие обыденные разговоры можно вести в таком месте, говорим о чем-то совершенно постороннем - где и как завтра встречаемся, как пользоваться транспортной карточкой...
...На деревьях повсюду развешаны красно-белые ленточки. Я, не удержавшись, комментирую полу-ехидно, полу-восхищенно: "вот же активная нация". Когда мы уходили, приехал целый автобус - кажется, тоже с польской делегацией. А до них почти никого в лесу не было - кроме нас, бродили три-четыре человека.
... На обратном пути встречаем толстого деревенского кота. Пытаемся его подозвать на всех известных нам языках, но котик гордо не реагирует.

... чтобы никогда больше...