Плюс Пензенский пехотный полк...

Пока я читала славянские следственные дела, ужасно увлеклась разными славянскими сюжетами (прежде мне почти незнакомыми) и даже стала думать о том, что когда-нибудь надо было бы сделать отдельную кабинетку по славянам. ( В частности, есть такой бродячий по многим следственным делам сюжет, как поездка Андрея Борисова + несостоявшееся восстание в Пензенском пехотном полку... )

... Интересно, что в свете этих славянских метаний совершенно по-другому прочитывается решение о восстании Черниговского полка. Потому что многие - и сочувствующие, и противники - не понимали причины, по которой Сергей Муравьев (а вроде неглупый человек, да) решился поднять полк уже в заведомо безнадежных условиях, после поражения в Петербурге, после отказа нескольких полков (история с Артамоном) и проч. и часто в этих рассуждениях его решение выглядит спонтанным и неразумным, если даже не безумным (пусть даже - в версии Эйдельмана - это прекрасное безумие). И вот когда читаешь про все эти разъезды и разборки - кто с кем разминулся, кто за кем поехал - вдруг понимаешь: эти мальчики (юноши, мужи - Спиридов, как мы уже выяснили, не мальчик - а взрослый дядя), они все ни единой секунды не сомневаются в том, что Сергей Муравьев их не кинет. Они вот там, однажды, в этих Лещинских лагерях, на этих полубезумных совещаниях - в него поверили, и они в него верят, они его ждут, и они ЗНАЮТ, что он тоже в них верит и их ждет.
И он тоже, по-видимому, в этих метаниях ни единой секунды не сомневается в том, что вот эти мальчики где-то там за снежной метелью в него верят и ждут.
У них не получается соединиться - но вся эта история: о доверии и ответственности. По сути дела, Сергей Иванович решается на то, на что на Севере не решился Сергей Петрович
Разумеется, в этой истории еще есть четыре Черниговских офицера, и они тоже часть всего этого узора, но это метельное кружево больше и шире, и вот это "закадровое движение" явно есть в голове у всех участников: они ждут, они верят, они надеются...

... Это очень сильно на самом деле...

Документы без комментариев: письмо Пестеля генералу Левашову из крепости...

(перевела на скорую руку, не редактировано. В издании следственного дела есть перевод публикаторов, но я для собственных нужд обычно перевожу сама. По возможности сохраняю заглавные буквы так, как они проставлены в оригинале, хотя из-за перевода не везде это возможно)

Ваше Превосходительство!
Прошло уже Восемнадцать дней с тех пор, как я имел честь видеть вас в последний раз, и вот уже пятьдесят (дней) с моего ареста. Это время было для меня вечностью. Я считал часы, я считал минуты. Вы не можете себе представить, как ужасны тюремные муки и как страшна неизвестность своей Судьбы. Его Величество Император хотел, чтобы я сказал все с величайшей откровенностью; я это сделал со всей возможной и Совершенной полнотой. Я ничего не скрыл, ну совершенно ничего. Я не только ответил по всей строгой и точной правде на все вопросы, но еще и сам объявил все что только смог припомнить. Я осмеливаюсь себе льстить после этого что Его Величество будет доволен мной в этом отношении. Я хотел показать этим Его Величеству всю искренность моих теперешних чувств. Это единственное средство которое я имел чтобы ему доказать мучительную и глубокую печаль, которую я испытываю за принадлежность к Тайному обществу. Поверьте, Ваше Превосходительство, что эта печаль мне надрывает душу болью и постоянными Страданиями: я счастлив по крайней мере, что не принял участие ни в каком действии. К этому присоединились еще постоянные воспоминания о моих несчастных родителях. Они стары и болезненны и для тех немногих Дней, которые им еще осталось прожить, вся их надежда, все их существование сводятся к их детям, Господь знает, что я охотно отдал бы мою Жизнь для Них, и теперь именно я, кто возможно сводит их в могилу. Все, что есть ужасного в этих словах и разрывающего мое сердце, превыше всякого Выражения и всякого Воображения. Признаюсь, что слезы мои о них не иссякают ни Днем, ни Ночью, и что реально в глубине души я в последней степени Отчаяния. Пусть Император благоволит бросить на них и на меня взгляд жалости и Милосердия. Я не могу оправдаться перед Его Величеством, я не ищу даже это сделать; я прошу лишь Милости. Пусть он благоволит применить в мою пользу самое прекрасное право Своей Короны и Господь мне свидетель что никогда он не будет огорчен тем, что позволил себе уступить: каждый момент моего существования будет посвящен благодарности и безграничной преданности его Священной Особе и Его Августейшей Фамилии. Я чувствую хорошо, что я не могу оставаться на службе, но по крайней мере если бы он вернул мне Свободу!
Я слишком виновен против Его Величества чтобы осмеливаться адресоваться прямо к Нему с этим Изложением моих Чувств и моих страданий, но вы, Ваше Превосходительство, принесите по вашей чрезвычайной доброте мои мольбы и мое раскаяние к ногам Его Величества и не откажите внести свой вклад, насколько вы сможете, в Освобождение несчастного, который будет вам вечно обязан. Если я осмелюсь, я бы попросил вас еще благодеяние, в случае если Его Величество позволит себе быть тронутым в мою пользу, пришлите мне слово надежды и Утешения, которое может облегчить всю Громадную тяжесть, которая лежит теперь на мне и которая реально меня совершенно угнетает; или по крайней мере позвольте мне узнать хоть что-нибудь что меня вытащит из мучительной неопределенности, которая – я вас в этом уверяю – в тысячу раз хуже Смерти, поскольку я не знаю абсолютно ничего о ходе нашего дела и это бесконечно увеличивает все естественные беспокойства моего бедственного положения. Благоволите также не забыть просьбу содержащуюся в письме, которое я имел честь вам писать 19 января – если уж такая будет моя судьба, пусть эта просьба найдет свое Место. Возможно, что Всевышний в своем бесконечном милосердии соблаговолит тронуть сердце Императора в мою пользу.
Примите выражение высокого Уважения, с которым имею честь быть
Вашего Превосходительства покорнейшим слугой
Пестель
31 января 1826