![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
raisadobkachНачало см.:
Начало см.:
http://naiwen.livejournal.com/1399059.html
http://naiwen.livejournal.com/1399521.html
http://naiwen.livejournal.com/1399582.html
Воронин берет листок и уходит. В этот момент я почти торжествую: как и следовало ожидать, клюнул на приманку и не стал проверять дальше. Это вам не Новосильцев – тот бы не постеснялся самолично вывернуть все карманы, вплоть до невыразимых, сиречь до кальсонов. Стихи Адама и Рылеева по-прежнему лежат в более глубоком кармане. А через пять минут появляется Лепарский-младший:
- Господин Рукевич! Извольте пожаловать в карцер!
(ворчу в невозмутимую спину плац-майора о том, что стихотворение легальное – и что господин комендант, наверное, уже забыл родной язык и прочесть не может, и вообще так давно не был на родине, что даже совершенно не представляет себе, что там происходит).
- Вот здесь сидите и думайте над своим поведением.
В карцере очень холодно. Хорошо бы не свалиться по итогам с очередным приступом горячки, пану Вольфу и без меня хватает работы. Но в целом я надеюсь на то, что слишком долго не продержат – ни пану Воронину, ни даже господину коменданту не нужна излишняя убыль государственных преступников. Потому что от этого в столицах бывают лишние хлопоты. И вообще дальше Сибири не сошлют, а если вдруг продлят срок каторжных работ – так мне же лучше. А у меня, между тем, есть еще одна, самая важная забота – где лучше всего можно переписать запрещенные стихи, как не в карцере? Уж тут-то наверняка никто не увидит. Достаю глубоко спрятанное перо и обрывки. Слабый свет проникает сквозь неплотно прикрытую щелку двери. Пишу там, где «Песнь филаретов», на чистом обороте. Пусть они теперь будут вместе на одном листе – Адам и Кондратий.
… Счастлив, кого Отец мой изберет,
Кто истины здесь будет проповедник;
Тому венец, того блаженство ждет,
Тот царствия небесного наследник…
А через минуту приходит плац-майор и выводит меня на свет. Все хорошо, только кашель от холода донимает.
И, пока иду через двор, узнаю новые известия, как обухом по голове: умерла Александрина Муравьева.
… Подл и слаб человек. В этот, первый момент думаю не о ее смерти – а о том, что она, наверное, не успела подать за меня прошение. А у крыльца стоит пан Никита, поседевший за один день, совершенно потерянный, с ребенком на руках. И не найти никаких правильных слов в утешение.
В каземате шум, слухи, неразбериха. То ли пан Воронин уже уехал, то ли еще не уехал. Одни готовятся к похоронам, другие – к водевильному спектаклю. Жизнь не останавливается. Почти никто не знает о том, что я успел побывать в карцере, только Артамон слышит, как я кашляю, и приносит лекарство. И Оболенскому пришлось сказать:
- А стихи? Как же стихи?
Развожу руками – мол, все забрали, ничего не осталось.
- Но ты не пугайся, Эжен, я не сказал о том, что это стихи Рылеева и что взял их у тебя.
Эжен кидается на шею – дескать, как он благодарен и все такие прочие прекрасные слова, которые может сказать только он.
Приходит посланная с оказией записка от сестры, на имя Игельстрома – но я читаю первым: «Милый, прости, люблю навсегда, помню, в разрешении приехать окончательно отказано». Вот и эта надежда – увидеть сестру, выйти на поселение вместе, чтобы жить общим домом, радоваться счастью молодых – рухнула. Что же – и этого следовало ожидать: что дозволено в Российской империи француженкам, то не дозволено полячкам. Теперь остается рассчитывать только на себя.
… Репетируем. Со второго захода и меня вовлекают в действие. От роли наполеоновского коварного соблазнителя, впрочем, отказываюсь наотрез – лучше буду одним из трех верных друзей. Но не успевает дойти очередь до моей реплики – всех зовут на панихиду и похороны.
Отец Капитон служит заказанную ему панихиду, в полной тишине падают, словно комья снега, звуки имен:
… - И об упокоении Александры, Ивана, Павла, Кондратия, Сергея, Михаила, Петра, Софьи, Николая, Казимира (кто такой этот Казимир?..) и всех усопших, и да простятся им прегрешения вольныя и невольныя…
Этот отец Капитон – так простодушен. Ему дали список, а мало ли, сколько умерших Иванов, Павлов и даже Кондратиев на свете? Вот, например, друзья вспоминают про погибшего Сухинова, и я тоже про него вспоминаю. Но еще и про Яна Соболевского, старого друга-филомата, умершего рано в архангельской ссылке. И пятеро, с которыми я тоже будто бы уже знаком – я их видел в снах, я читал стихи, слышал рассказы, и для меня эта панихида по казненным – продолжение той, которая была почти два года назад в Варшаве, ее организовал Лелевель, незабвенный наш учитель, даже официальные газеты смогли только оболгать – но не скрыть. Потому что нельзя просто так взять и убить, и похоронить втайне – и чтобы ничего не осталось: имен, памяти, правды…
Из церкви притихшей вереницей идем к могиле. Картина, которая навсегда отпечатывается в сознании: белый лед, белое небо, каторжник – весь в белом – молча долбит белую мерзлоту. Белое лицо вдовца. Не заморозили бы ребенка на таком холоде. Очередь молчаливых людей с трудом переходит по скользкому мосту – словно делая шаг между жизнью и смертью – и каждый кидает горсть белого снега на могилу.
… Свеча у меня погасла на ветру – это неожиданно беспокоит, это плохая примета: напоминает легенду про доктора Бартека - ученика Смерти. В той сказке погасшая раньше срока свеча обозначала рано угасшую человеческую жизнь… сколько я проживу в одиночестве на поселении?
… Опять снится тяжелый сон. Прием у Государя императора в честь взятия Варшавы. Они все тут, все товарищи – Оболенский, Волконский, Артамон… и все – герои, доблестно сражавшиеся и принесшие славу русскому оружию. Оболенскому – тому даже попеняли на излишнюю жестокость – впрочем, Пестель, зачитывающий список награжденных – ведь это он должен быть? должно быть, он или его страшный двойник – тут же меняет гнев на милость и говорит растерянному Эжену, что в такие тяжелые для государства минуты даже жестокость может быть оправдана…
Рылеев, с яростным лицом, читает торжественную верноподданную оду. По списку вызывают награжденных, и…
- Поздравляю вас, господин Рукевич, - скалится прямо передо мной черный двойник, - вы же теперь ректор Виленского университета и попечитель Виленского учебного округа (а Новосильцев? что же, допился старый распутник до белой горячки, туда ему и дорога…) – вы заслужили награду, показав себя верноподданным слугой отечества и доблестно искоренив всю крамолу и бесплодные мечтания…
- Рад служить Государю Императору…
Какие-то уродливые фигуры еще ловят, рассказывают какую-то бессмыслицу:
- А литератор Пушкин стрелялся на дуэли и угодил в Сибирь… а ваша сестра, господин Рукевич, вышла замуж за Игельстрома и теперь изменяет ему вовсю, вы разве не в курсе?
… О Господи, что же это такое?
… Это просто печи. Печи опять чадят, давным-давно пора их переложить. Петру Борисову плохо – наверное, угорел в этом чаду, его уносят в лазарет, а следом начинается приступ у Андрея. Пани Юшневская – желая отвлечь внимание караульных от Андрея – картинно падает в обморок, опять поднимается гам, суматоха. В этом шуме у стены стоит совершенно одинокая, потерянная серая тень, еще неделю назад бывшая живым человеком…
- А вам что приснилось, пан Никита?
- А мне приснилась живая Александрин…
… И все прочие кошмары отступают, становятся неважными – перед этим горем.
Нас – меня и Александра Муравьева - вызывают к господину Лепарскому в комендатуру. Объявляют о скором выходе на поселение. Переглядываемся вдвоем с Александром, спрашиваем в один голос:
- А можно ли нам остаться здесь?
- Я, господа, не решаю такие вопросы. Вы можете написать прошения на имя Государя – а там уж его воля. Идите в библиотеку, вам дадут бумагу и письменные принадлежности.
Пишу медленно по-русски, чтобы было не очень много ошибок. Понимаю, что бесполезно. Александру, возможно, разрешат – хорошо бы ему разрешили, пан Никита без брата совсем пропадет, - а мне наверняка не позволят остаться. Да и господину коменданту не нужен беспокойный узник. Подписываюсь: M.Rukiewicz, отдаю бумагу, уже за спиной слышу голос Лепарского:
- Ну даже здесь подписался по-польски!
Я сделал все, что мог – а теперь нужно прощаться.
… В камерах утешают – вдруг еще на прошение дадут положительный ответ? Вот ведь до чего дожили: наилучшее пожелание, которое можно сделать товарищу – это остаться в тюрьме. Слышал краем уха, что на имя княгини Волконской прислал письмо Аврамов, который еще прежде меня вышел на поселение – пишет, как все плохо: ни денег, ни друзей, ни постоянного занятия, ни медицинской помощи… Хорошо, что мне не показали это письмо. Артамону на прощание – конфеты в подарок, из моей доли артельных денег. И икона, присланная сестрой, Остробрамская Божия Матерь, все это время стоявшая у нас в камере, тоже достается ему. На память и в утешение. Теперь – самое главное.
Молитва филоматов, все эти годы бережно хранившаяся, потертая на сгибах – это Петру Борисову и только ему. Только он может понять. «Верую в духа времени, святую правду истинной религии и здорового разума, в тесную дружбу с соотечественниками, в расставание навсегда с эгоизмом, в бессмертие славы и ее вечную жизнь…»
Это – наша молодость, наше серьезно-несерьезное озорство, наши наивные мечты о торжестве идеалов Просвещения, науки, свободного труда, свободной федерации народов. Все, что не сбылось.
- Доживем ли когда-нибудь?
- Если не мы, то кто-нибудь обязательно доживет, Петр. Потому что не может быть иначе.
И еще одно.
- Ревизор уже точно уехал?
- Да вроде да, уехал.
- Иди сюда, Эжен. Закрой, пожалуйста, дверь.
… Сначала из кармана появляются разорванные обрывки. У Эжена вспыхивают глаза:
- Значит, они все-таки сохранились!
- Конечно, сохранились, а ты неужели мог подумать иначе? А теперь я уезжаю и хочу тебе тоже отдать… ты со мной поделился стихами своего друга, а я с тобой поделюсь – стихами своего. Вот, возьми на память – и, пожалуйста, сохрани. Обнявшись, плачем оба – и я осторожно переворачиваю листок:
… Как радостно, о друг любезный мой,
Внимаю я столь сладкому глаголу
И, как орел, на небо рвусь душой,
Но плотью увлекаюсь долу.
… - Больше никогда ничего не рвите.
- Это, - говорит Эжен, - словно воскресение из мертвых.
- Женюсь, Артамон. Как только выйду на поселение, обязательно женюсь. Заведу двух, трех… пять, шесть, десять детей – сколько успею, столько заведу. И крепкий дом, и хозяйство, и кошку, и собаку. Женюсь на казачке или на бурятке – как вы полагаете, пан поручик, подходящий я муж для бурятки?
Стоим все вместе, смеемся, легкомысленно болтаем. Чердак Чемоданович тоже вместе с нами. Ревизор уехал – и теперь снова дозволено собираться больше трех, громко разговаривать и делать прочие глупости.
- А что же, вполне подходящий. Пан такой видный, хммм… полный. У нас бурятские женщины худых не любят, нужно обязательно, чтобы в теле – значит, будет добрый хозяин.
- Вот, значит, так тому и быть.
И пока со смехом обсуждаем мою будущую семейную жизнь, приходит Лепарский – и отнимает последнюю надежду:
- Господин Рукевич, ваше прошение не было удовлетворено. Вам назначено для поселения село Коркино Иркутской губернии. Господин Александр Муравьев, вам дозволено остаться в каземате вместе с братом.
… Спасибо, Господи. Спасибо, что Александру разрешили остаться вместе с Никитой…
… Проводы – разрешены. Идем все вместе на двор, обнимаемся, плачут уже все, не скрываясь. Эжен в последний момент сует теплый плащ, пани Трубецкая – деньги. И не хотел я брать у князей, да только как откажешь княгине, когда она – молодая мать, и у нее от огорчения, чего доброго, молоко пропадет – а это уж совсем не порядок. Артель тоже дает отдельные деньги, а вручает их – лично господин комендант. Надо, наверное, хотя бы сегодня быть снисходительнее к старику – вряд ли доведется еще увидеться.
- Пишите, не пропадайте!
- Пан Никита, Ноннушку берегите.
- Мы – одна семья… навсегда в горе и радости.
… И так, все вместе, выходим в библиотеку – взять последние книги и письма на дорогу. И вместе с нами идут Александрина Муравьева, и пятеро казненных, и Иван Сухинов, и Ян Соболевский, и Адам, и все наши друзья. Все наши мертвые и все наши живые. Это – опять сон, и в этом сне на столе лежат знаки нашего будущего. Наши дети, наши внуки и наши друзья, наши будущие памятники, наши изданные мемуары, наши следы в архивах, названиях улиц, мемориальных досках и памятниках, стихах и планетах.
… Вот это – один из моих друзей, которого я не видел семь лет. В далеком будущем памятник ему стоит в далекой стране Чили – нищим эмигрантом приехал он туда, без гроша в кармане, не зная ни слова испанского языка. И там, в Чили, на чужой земле, стал выдающимся ученым, общественным деятелем, ректором Чилийского университета – во имя тех идеалов, ради которых мы когда-то жили, страдали и боролись. И это тоже было не напрасно. И потом я нахожу на столе стихотворение, которое тоже написано в далеком будущем – и оно про дом, про Родину, про меня, про друзей и про всех, живших и живущих на земле:
Укрыв свои могилы
для ближних и для дальних,
до моря проводила,
до горечи печальной.
И отпевают воды,
и укрывают травы,
тех, кто искал свободы -
и правых, и неправых…
Ни молока, ни меда
земли Обетованной -
последняя свобода
желаннее желанной...
Идет река до моря
и до границы неба -
а в нем не будет горя
в нем Иордан - как Неман....
Спасибо всем упомянутым и не упомянутым в отчете: всем, с кем играли тесно или пересеклись меньше, но вы все равно были; спасибо всей мастерской группе "Бобровый утес", всем игрокам и игротехнической команде, пансионату "Святогорово" за гостеприимство :)
Спасибо Михалу (Михаилу Ивановичу) Рукевичу - человеку, которого успела полюбить за время подготовки к игре и которого, надеюсь, хоть немного получить сделать живым. Спасибо им - всем тем, которые были незримо с нами на игре и в жизни.
Начало см.:
http://naiwen.livejournal.com/1399059.html
http://naiwen.livejournal.com/1399521.html
http://naiwen.livejournal.com/1399582.html
Воронин берет листок и уходит. В этот момент я почти торжествую: как и следовало ожидать, клюнул на приманку и не стал проверять дальше. Это вам не Новосильцев – тот бы не постеснялся самолично вывернуть все карманы, вплоть до невыразимых, сиречь до кальсонов. Стихи Адама и Рылеева по-прежнему лежат в более глубоком кармане. А через пять минут появляется Лепарский-младший:
- Господин Рукевич! Извольте пожаловать в карцер!
(ворчу в невозмутимую спину плац-майора о том, что стихотворение легальное – и что господин комендант, наверное, уже забыл родной язык и прочесть не может, и вообще так давно не был на родине, что даже совершенно не представляет себе, что там происходит).
- Вот здесь сидите и думайте над своим поведением.
В карцере очень холодно. Хорошо бы не свалиться по итогам с очередным приступом горячки, пану Вольфу и без меня хватает работы. Но в целом я надеюсь на то, что слишком долго не продержат – ни пану Воронину, ни даже господину коменданту не нужна излишняя убыль государственных преступников. Потому что от этого в столицах бывают лишние хлопоты. И вообще дальше Сибири не сошлют, а если вдруг продлят срок каторжных работ – так мне же лучше. А у меня, между тем, есть еще одна, самая важная забота – где лучше всего можно переписать запрещенные стихи, как не в карцере? Уж тут-то наверняка никто не увидит. Достаю глубоко спрятанное перо и обрывки. Слабый свет проникает сквозь неплотно прикрытую щелку двери. Пишу там, где «Песнь филаретов», на чистом обороте. Пусть они теперь будут вместе на одном листе – Адам и Кондратий.
… Счастлив, кого Отец мой изберет,
Кто истины здесь будет проповедник;
Тому венец, того блаженство ждет,
Тот царствия небесного наследник…
А через минуту приходит плац-майор и выводит меня на свет. Все хорошо, только кашель от холода донимает.
И, пока иду через двор, узнаю новые известия, как обухом по голове: умерла Александрина Муравьева.
… Подл и слаб человек. В этот, первый момент думаю не о ее смерти – а о том, что она, наверное, не успела подать за меня прошение. А у крыльца стоит пан Никита, поседевший за один день, совершенно потерянный, с ребенком на руках. И не найти никаких правильных слов в утешение.
В каземате шум, слухи, неразбериха. То ли пан Воронин уже уехал, то ли еще не уехал. Одни готовятся к похоронам, другие – к водевильному спектаклю. Жизнь не останавливается. Почти никто не знает о том, что я успел побывать в карцере, только Артамон слышит, как я кашляю, и приносит лекарство. И Оболенскому пришлось сказать:
- А стихи? Как же стихи?
Развожу руками – мол, все забрали, ничего не осталось.
- Но ты не пугайся, Эжен, я не сказал о том, что это стихи Рылеева и что взял их у тебя.
Эжен кидается на шею – дескать, как он благодарен и все такие прочие прекрасные слова, которые может сказать только он.
Приходит посланная с оказией записка от сестры, на имя Игельстрома – но я читаю первым: «Милый, прости, люблю навсегда, помню, в разрешении приехать окончательно отказано». Вот и эта надежда – увидеть сестру, выйти на поселение вместе, чтобы жить общим домом, радоваться счастью молодых – рухнула. Что же – и этого следовало ожидать: что дозволено в Российской империи француженкам, то не дозволено полячкам. Теперь остается рассчитывать только на себя.
… Репетируем. Со второго захода и меня вовлекают в действие. От роли наполеоновского коварного соблазнителя, впрочем, отказываюсь наотрез – лучше буду одним из трех верных друзей. Но не успевает дойти очередь до моей реплики – всех зовут на панихиду и похороны.
Отец Капитон служит заказанную ему панихиду, в полной тишине падают, словно комья снега, звуки имен:
… - И об упокоении Александры, Ивана, Павла, Кондратия, Сергея, Михаила, Петра, Софьи, Николая, Казимира (кто такой этот Казимир?..) и всех усопших, и да простятся им прегрешения вольныя и невольныя…
Этот отец Капитон – так простодушен. Ему дали список, а мало ли, сколько умерших Иванов, Павлов и даже Кондратиев на свете? Вот, например, друзья вспоминают про погибшего Сухинова, и я тоже про него вспоминаю. Но еще и про Яна Соболевского, старого друга-филомата, умершего рано в архангельской ссылке. И пятеро, с которыми я тоже будто бы уже знаком – я их видел в снах, я читал стихи, слышал рассказы, и для меня эта панихида по казненным – продолжение той, которая была почти два года назад в Варшаве, ее организовал Лелевель, незабвенный наш учитель, даже официальные газеты смогли только оболгать – но не скрыть. Потому что нельзя просто так взять и убить, и похоронить втайне – и чтобы ничего не осталось: имен, памяти, правды…
Из церкви притихшей вереницей идем к могиле. Картина, которая навсегда отпечатывается в сознании: белый лед, белое небо, каторжник – весь в белом – молча долбит белую мерзлоту. Белое лицо вдовца. Не заморозили бы ребенка на таком холоде. Очередь молчаливых людей с трудом переходит по скользкому мосту – словно делая шаг между жизнью и смертью – и каждый кидает горсть белого снега на могилу.
… Свеча у меня погасла на ветру – это неожиданно беспокоит, это плохая примета: напоминает легенду про доктора Бартека - ученика Смерти. В той сказке погасшая раньше срока свеча обозначала рано угасшую человеческую жизнь… сколько я проживу в одиночестве на поселении?
… Опять снится тяжелый сон. Прием у Государя императора в честь взятия Варшавы. Они все тут, все товарищи – Оболенский, Волконский, Артамон… и все – герои, доблестно сражавшиеся и принесшие славу русскому оружию. Оболенскому – тому даже попеняли на излишнюю жестокость – впрочем, Пестель, зачитывающий список награжденных – ведь это он должен быть? должно быть, он или его страшный двойник – тут же меняет гнев на милость и говорит растерянному Эжену, что в такие тяжелые для государства минуты даже жестокость может быть оправдана…
Рылеев, с яростным лицом, читает торжественную верноподданную оду. По списку вызывают награжденных, и…
- Поздравляю вас, господин Рукевич, - скалится прямо передо мной черный двойник, - вы же теперь ректор Виленского университета и попечитель Виленского учебного округа (а Новосильцев? что же, допился старый распутник до белой горячки, туда ему и дорога…) – вы заслужили награду, показав себя верноподданным слугой отечества и доблестно искоренив всю крамолу и бесплодные мечтания…
- Рад служить Государю Императору…
Какие-то уродливые фигуры еще ловят, рассказывают какую-то бессмыслицу:
- А литератор Пушкин стрелялся на дуэли и угодил в Сибирь… а ваша сестра, господин Рукевич, вышла замуж за Игельстрома и теперь изменяет ему вовсю, вы разве не в курсе?
… О Господи, что же это такое?
… Это просто печи. Печи опять чадят, давным-давно пора их переложить. Петру Борисову плохо – наверное, угорел в этом чаду, его уносят в лазарет, а следом начинается приступ у Андрея. Пани Юшневская – желая отвлечь внимание караульных от Андрея – картинно падает в обморок, опять поднимается гам, суматоха. В этом шуме у стены стоит совершенно одинокая, потерянная серая тень, еще неделю назад бывшая живым человеком…
- А вам что приснилось, пан Никита?
- А мне приснилась живая Александрин…
… И все прочие кошмары отступают, становятся неважными – перед этим горем.
Нас – меня и Александра Муравьева - вызывают к господину Лепарскому в комендатуру. Объявляют о скором выходе на поселение. Переглядываемся вдвоем с Александром, спрашиваем в один голос:
- А можно ли нам остаться здесь?
- Я, господа, не решаю такие вопросы. Вы можете написать прошения на имя Государя – а там уж его воля. Идите в библиотеку, вам дадут бумагу и письменные принадлежности.
Пишу медленно по-русски, чтобы было не очень много ошибок. Понимаю, что бесполезно. Александру, возможно, разрешат – хорошо бы ему разрешили, пан Никита без брата совсем пропадет, - а мне наверняка не позволят остаться. Да и господину коменданту не нужен беспокойный узник. Подписываюсь: M.Rukiewicz, отдаю бумагу, уже за спиной слышу голос Лепарского:
- Ну даже здесь подписался по-польски!
Я сделал все, что мог – а теперь нужно прощаться.
… В камерах утешают – вдруг еще на прошение дадут положительный ответ? Вот ведь до чего дожили: наилучшее пожелание, которое можно сделать товарищу – это остаться в тюрьме. Слышал краем уха, что на имя княгини Волконской прислал письмо Аврамов, который еще прежде меня вышел на поселение – пишет, как все плохо: ни денег, ни друзей, ни постоянного занятия, ни медицинской помощи… Хорошо, что мне не показали это письмо. Артамону на прощание – конфеты в подарок, из моей доли артельных денег. И икона, присланная сестрой, Остробрамская Божия Матерь, все это время стоявшая у нас в камере, тоже достается ему. На память и в утешение. Теперь – самое главное.
Молитва филоматов, все эти годы бережно хранившаяся, потертая на сгибах – это Петру Борисову и только ему. Только он может понять. «Верую в духа времени, святую правду истинной религии и здорового разума, в тесную дружбу с соотечественниками, в расставание навсегда с эгоизмом, в бессмертие славы и ее вечную жизнь…»
Это – наша молодость, наше серьезно-несерьезное озорство, наши наивные мечты о торжестве идеалов Просвещения, науки, свободного труда, свободной федерации народов. Все, что не сбылось.
- Доживем ли когда-нибудь?
- Если не мы, то кто-нибудь обязательно доживет, Петр. Потому что не может быть иначе.
И еще одно.
- Ревизор уже точно уехал?
- Да вроде да, уехал.
- Иди сюда, Эжен. Закрой, пожалуйста, дверь.
… Сначала из кармана появляются разорванные обрывки. У Эжена вспыхивают глаза:
- Значит, они все-таки сохранились!
- Конечно, сохранились, а ты неужели мог подумать иначе? А теперь я уезжаю и хочу тебе тоже отдать… ты со мной поделился стихами своего друга, а я с тобой поделюсь – стихами своего. Вот, возьми на память – и, пожалуйста, сохрани. Обнявшись, плачем оба – и я осторожно переворачиваю листок:
… Как радостно, о друг любезный мой,
Внимаю я столь сладкому глаголу
И, как орел, на небо рвусь душой,
Но плотью увлекаюсь долу.
… - Больше никогда ничего не рвите.
- Это, - говорит Эжен, - словно воскресение из мертвых.
- Женюсь, Артамон. Как только выйду на поселение, обязательно женюсь. Заведу двух, трех… пять, шесть, десять детей – сколько успею, столько заведу. И крепкий дом, и хозяйство, и кошку, и собаку. Женюсь на казачке или на бурятке – как вы полагаете, пан поручик, подходящий я муж для бурятки?
Стоим все вместе, смеемся, легкомысленно болтаем. Чердак Чемоданович тоже вместе с нами. Ревизор уехал – и теперь снова дозволено собираться больше трех, громко разговаривать и делать прочие глупости.
- А что же, вполне подходящий. Пан такой видный, хммм… полный. У нас бурятские женщины худых не любят, нужно обязательно, чтобы в теле – значит, будет добрый хозяин.
- Вот, значит, так тому и быть.
И пока со смехом обсуждаем мою будущую семейную жизнь, приходит Лепарский – и отнимает последнюю надежду:
- Господин Рукевич, ваше прошение не было удовлетворено. Вам назначено для поселения село Коркино Иркутской губернии. Господин Александр Муравьев, вам дозволено остаться в каземате вместе с братом.
… Спасибо, Господи. Спасибо, что Александру разрешили остаться вместе с Никитой…
… Проводы – разрешены. Идем все вместе на двор, обнимаемся, плачут уже все, не скрываясь. Эжен в последний момент сует теплый плащ, пани Трубецкая – деньги. И не хотел я брать у князей, да только как откажешь княгине, когда она – молодая мать, и у нее от огорчения, чего доброго, молоко пропадет – а это уж совсем не порядок. Артель тоже дает отдельные деньги, а вручает их – лично господин комендант. Надо, наверное, хотя бы сегодня быть снисходительнее к старику – вряд ли доведется еще увидеться.
- Пишите, не пропадайте!
- Пан Никита, Ноннушку берегите.
- Мы – одна семья… навсегда в горе и радости.
… И так, все вместе, выходим в библиотеку – взять последние книги и письма на дорогу. И вместе с нами идут Александрина Муравьева, и пятеро казненных, и Иван Сухинов, и Ян Соболевский, и Адам, и все наши друзья. Все наши мертвые и все наши живые. Это – опять сон, и в этом сне на столе лежат знаки нашего будущего. Наши дети, наши внуки и наши друзья, наши будущие памятники, наши изданные мемуары, наши следы в архивах, названиях улиц, мемориальных досках и памятниках, стихах и планетах.
… Вот это – один из моих друзей, которого я не видел семь лет. В далеком будущем памятник ему стоит в далекой стране Чили – нищим эмигрантом приехал он туда, без гроша в кармане, не зная ни слова испанского языка. И там, в Чили, на чужой земле, стал выдающимся ученым, общественным деятелем, ректором Чилийского университета – во имя тех идеалов, ради которых мы когда-то жили, страдали и боролись. И это тоже было не напрасно. И потом я нахожу на столе стихотворение, которое тоже написано в далеком будущем – и оно про дом, про Родину, про меня, про друзей и про всех, живших и живущих на земле:
Укрыв свои могилы
для ближних и для дальних,
до моря проводила,
до горечи печальной.
И отпевают воды,
и укрывают травы,
тех, кто искал свободы -
и правых, и неправых…
Ни молока, ни меда
земли Обетованной -
последняя свобода
желаннее желанной...
Идет река до моря
и до границы неба -
а в нем не будет горя
в нем Иордан - как Неман....
Спасибо всем упомянутым и не упомянутым в отчете: всем, с кем играли тесно или пересеклись меньше, но вы все равно были; спасибо всей мастерской группе "Бобровый утес", всем игрокам и игротехнической команде, пансионату "Святогорово" за гостеприимство :)
Спасибо Михалу (Михаилу Ивановичу) Рукевичу - человеку, которого успела полюбить за время подготовки к игре и которого, надеюсь, хоть немного получить сделать живым. Спасибо им - всем тем, которые были незримо с нами на игре и в жизни.
no subject
Date: 2016-03-21 08:50 pm (UTC)Живые люди; и грустно, и светло. В особенности - от того грустно, что всё так тянется, держится на нитках и на клочках, что нет в тюрьме места - и приходится вот так, по листику жить. А живут же...
no subject
Date: 2016-03-22 02:57 am (UTC)Там еще большой отчет Любелии есть, тоже почитай, и еще разные отчеты.
no subject
Date: 2016-03-22 07:11 am (UTC)Но читать, увы,- это первые тексты по теме, которые прочла за месяцы (у меня как-то... "голова и глаза сразу отключаются", "нет сил, уже сплю" при столкновении далеко не только с этой темой, со сказками в ленте то же - а уж творчество и вовсе через силу и лишь часть, и лишь одного френда, и лишь потому, что друг). Неудобно даже, тут "сил нет" - а на другое (сколько-то) тем же временем почему-то ведь есть. Но оно так...
no subject
Date: 2016-03-22 06:46 pm (UTC)Но у меня был, к тому же, персонаж-из-Литвы (в широком смысле девятнадцатого века, то есть и Белосток, откуда собственно персонаж родом, и Гродно, где у него родня, и Вильно, где он учился - это все Литва) :)), так что какие-то реалии попросту могут быть более знакомы; тут же значительная часть повествования строится на кружеве мелких подлинных реалий