![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
raisadobkachЮзеф Чапский - польский художник, писатель, офицер, общественный деятель, после Второй мировой войны - в эмиграции. В своей мемуарной книге "На бесчеловечной земле" он рассказывает о том, как в начале войны попал в советский плен, находился в Старобельском лагере (большинство узников которого было потом расстреляно), о том, как формировалась в СССР армия Андерса, как по поручению генерала Андерса он пытался искать пропавших в советских лагерях польских офицеров, как путешествовал по СССР и встречался с самыми разными людьми.
И вот это совершенно потрясающие мемуары, потрясающие и своими деталями, и в первую очередь - личностью автора, тем, как он смотрит на людей - поляков и русских, с какой любовью и сочувствием вглядывается в судьбы героев своего рассказа. Есть вот такие мемуаристы - читаешь и думаешь, вот светлая и ясная душа. Я еще, может быть, напишу подробнее, а пока просто выложу кусочек из этих удивительных мемуаров. Здесь, соответственно, речь идет о формировании армии Андерса.
***
В день моего возвращения из Ташкента в штаб ко мне пришел в гостиницу юноша. Такой хилый, что мне показалось, будто он с трудом держится на ногах. Большие светлые глаза на узеньком веснушчатом лице, бледном, как облатка. Из слишком коротких рукавов потертой курточки торчат худые, с очень длинными пальцами, тонкие руки.
Он обратился ко мне, сославшись на семью Млынарских. Он слышал, что в нашей армии служит сын дирижера филармонии, основателя варшавского оркестра. Звали пришедшего Ян Хольцман. Музыкант-виртуоз из семьи, известной в музыкальных кругах Варшавы. Отец его был пианистом, учеником профессора Михаловского, а дядя - первой скрипкой филармонического оркестра в течение многих лет. Отечественном для этого паренька был варшавский музыкальный мир - Филармония.
Он немцев Янек бежал во Львов. Родители, отослав его туда, остались одни в Варшаве. В оккупированном Львове ему повезло: русские заинтересовались талантливым юношей, послали его в Московскую консерваторию и даже назначили ему стипендию. Во время советско-германской войны консерватория эвакуировалась в Ташкент, где существовала, естественно, в очень тяжелых условиях. Поехал следом за ней и Хольцман. На чужбине, без консерваторской стипендии, он буквально умирал с голоду. Ян ничего не знал о судьбе своих близких, заключенных в Варшавском гетто (отец умер в гетто от туберкулеза, дядю вместе со всем оркестром убили немцы - прим.мемуариста). Знал только, что филармония сгорела. Он жил одной музыкой, не роптал на советскую власть, ценил, что учится у превосходных профессоров, которым многим обязан. Но погибал от голода, мечтал о продолжении образования, о Париже, об Америке. Мечтал о Палестине, где у него были дальние родственники и много знакомых. Как же его вывезти, как ему помочь? Уж кто-кто, а Янек Хольцман для службы в армии не годился. Он не смог бы поднять самую легкую винтовку. Да и советские декреты уже действовали против него: декрет от 22 декабря 1941 года гласил, что все, кто до 29 ноября 1939 года находился на оккупированных Советами восточных территориях Речи Посполитой, ipso facto (по этой самой причине - лат.) являются советскими гражданами и имеют право вступить в Польскую армию лишь в случае, если они - поляки по национальности. Украинцы, белорусы, евреи были лишены этого права, и генерал Панфилов, представитель советских властей, в июне 1942 года на основании этого декрета требовал от командования Армии отчисления солдат этих национальностей. Совершенно не принималось во внимание, что они могли чувствовать себя и были в действительности верными гражданами и патриотами Речи Посполитой. Этих солдат, разумеется, не отдали, но уже тогда, чтобы призвать в армию польского гражданина с не польской фамилией приходилось как-то обходить или преодолевать немало препятствий. К сожалению, наш отечественный антисемитизм и врожденное бездумье часто были на руку советским властям. Хольцман, который находился на оккупированной Россией территории еще до ноября, который два года учился в консерватории, с точки зрения Советов не мог служить в польской армии "легально". Хотя это слово здесь неприменимо: сам советский закон был принят большевиками в одностороннем порядке, без согласования с польской стороной. Я привез парня в Янгиюль. С согласия командования мы немедленно переодели его в английское солдатское обмундирование, выдали тяжелые английские ботинки и определили в наш оркестр кем-то вроде переписчика нот. Он подолгу просиживал у нас в отделе пропаганды и играл на расстроенном, старом инструменте любому, кто хотел послушать Баха и Шопена, Бетховена и Шумана, Шипановского и Скрябина. Мы так долго слушали только лагерное радио, что изголодались по музыке. Высокий класс игры Хольцмана восхитил нас, и мы быстро нашли ему применение.
Среди яблонек, на крошечной открытой сцене под убогим протекающим навесом, уподоблявшим сцену раковине, поставили фортепиано, старую рухлядь. В глубине "раковины" повесили гуашь - изображение головы Шопена, напоминавшее как голову с его разрушенного варшавского памятника, так и полупрофиль кисти Делакруа. По обе стороны поставили букетики деревенских ярко-желтых лютиков, одинаково распространенных и в Узбекистане, и в Польше. На фоне всего этого убранства, "как катафалк похоронны" стояло старое фортепиано с поднятой крышкой. Из здания штаб мы вытащили все табуретки и стулья, но солдат и офицеров собралось столько, что многим пришлось стоять.
Концерт начался вечером. Хольцман играл только Шопена: этюды, прелюдии, мазурки и ноктюрны, скерцо H-moll, полонез As-dur и баллады. Играл он великолепно и щедро. Игре этого хилого мальчика были присущи смелость и ясность художественного решения, чистота звучания, сила и тот самый порыв, нервный, страстный и, вместе с тем, точный, ритмичный и твердый, который, как мне кажется, лучше всего характеризует исполнителя Шопена. Чистота педализации, чистота удара, мощной или тишайшей фразировки, а также чистота crescendo - все это ощущалось, несмотря на глухие тоны и дребезжание некоторых клавиш расстроенного фортепиано.
Слушатели замерли, словно околдованные музыкой, у многих были слезы на глазах. Вдруг во время исполнения прелюдии "Капли дождя" сначала заморосил, а затем хлынул дождь. Сквозь плохонький жестяной навес закапало на клавиатуру. Пальцы виртуоза скользили по клавишам, но он продолжал играть. Через десять минут дождь кончился.
Я взглянул на публику. Никто не двинулся с места, чтобы принести себе плащ, хотя в двух шагах была раздевалка штаба. Никто не попытался укрыться от дождя. Таков был дух этой музыки, ее магия и сила воздействия на столпившихся у эстрады поляков.
Сила воздействия воспоминаний?
Воспоминаний о том как когда-то из сотен открытых окон весенней Варшавы неслись громкие звуки ноктюрнов, мазурок, баллад, неуклюже и старательно извлекаемые из инструментов. Воспоминаний о длинном зале филармонии, о разбитом памятнике на Уяздовских аллеях, о той самой голове Шопена, валяющейся среди мусора и развалин столицы, на присланной из Лондона фотографии. Нет, не только душераздирающим воспоминанием была для этих людей музыка Шопена. Ее неровный ритм, то нарастающий стремительно и пылко, то спадающий до тишайшего piano и взрывающийся вновь с неудержимой и расточительной силой. Нет, для этих замерших людей горячечное дыхание музыки было не только воспоминанием. Для них это была
... Польша сиянья
Радуг восторга, взнесенных
Ко всесовершенству деянья..." (Ц.Норвид. "Фортепиано Шопена", пер.Д.Самойлова)
Кажется, впервые мы были за что-то благодарны Советам. Благодарны за то, что могли безнаказанно слушать запрещенную в Варшаве музыку Шопена.
И вот это совершенно потрясающие мемуары, потрясающие и своими деталями, и в первую очередь - личностью автора, тем, как он смотрит на людей - поляков и русских, с какой любовью и сочувствием вглядывается в судьбы героев своего рассказа. Есть вот такие мемуаристы - читаешь и думаешь, вот светлая и ясная душа. Я еще, может быть, напишу подробнее, а пока просто выложу кусочек из этих удивительных мемуаров. Здесь, соответственно, речь идет о формировании армии Андерса.
***
В день моего возвращения из Ташкента в штаб ко мне пришел в гостиницу юноша. Такой хилый, что мне показалось, будто он с трудом держится на ногах. Большие светлые глаза на узеньком веснушчатом лице, бледном, как облатка. Из слишком коротких рукавов потертой курточки торчат худые, с очень длинными пальцами, тонкие руки.
Он обратился ко мне, сославшись на семью Млынарских. Он слышал, что в нашей армии служит сын дирижера филармонии, основателя варшавского оркестра. Звали пришедшего Ян Хольцман. Музыкант-виртуоз из семьи, известной в музыкальных кругах Варшавы. Отец его был пианистом, учеником профессора Михаловского, а дядя - первой скрипкой филармонического оркестра в течение многих лет. Отечественном для этого паренька был варшавский музыкальный мир - Филармония.
Он немцев Янек бежал во Львов. Родители, отослав его туда, остались одни в Варшаве. В оккупированном Львове ему повезло: русские заинтересовались талантливым юношей, послали его в Московскую консерваторию и даже назначили ему стипендию. Во время советско-германской войны консерватория эвакуировалась в Ташкент, где существовала, естественно, в очень тяжелых условиях. Поехал следом за ней и Хольцман. На чужбине, без консерваторской стипендии, он буквально умирал с голоду. Ян ничего не знал о судьбе своих близких, заключенных в Варшавском гетто (отец умер в гетто от туберкулеза, дядю вместе со всем оркестром убили немцы - прим.мемуариста). Знал только, что филармония сгорела. Он жил одной музыкой, не роптал на советскую власть, ценил, что учится у превосходных профессоров, которым многим обязан. Но погибал от голода, мечтал о продолжении образования, о Париже, об Америке. Мечтал о Палестине, где у него были дальние родственники и много знакомых. Как же его вывезти, как ему помочь? Уж кто-кто, а Янек Хольцман для службы в армии не годился. Он не смог бы поднять самую легкую винтовку. Да и советские декреты уже действовали против него: декрет от 22 декабря 1941 года гласил, что все, кто до 29 ноября 1939 года находился на оккупированных Советами восточных территориях Речи Посполитой, ipso facto (по этой самой причине - лат.) являются советскими гражданами и имеют право вступить в Польскую армию лишь в случае, если они - поляки по национальности. Украинцы, белорусы, евреи были лишены этого права, и генерал Панфилов, представитель советских властей, в июне 1942 года на основании этого декрета требовал от командования Армии отчисления солдат этих национальностей. Совершенно не принималось во внимание, что они могли чувствовать себя и были в действительности верными гражданами и патриотами Речи Посполитой. Этих солдат, разумеется, не отдали, но уже тогда, чтобы призвать в армию польского гражданина с не польской фамилией приходилось как-то обходить или преодолевать немало препятствий. К сожалению, наш отечественный антисемитизм и врожденное бездумье часто были на руку советским властям. Хольцман, который находился на оккупированной Россией территории еще до ноября, который два года учился в консерватории, с точки зрения Советов не мог служить в польской армии "легально". Хотя это слово здесь неприменимо: сам советский закон был принят большевиками в одностороннем порядке, без согласования с польской стороной. Я привез парня в Янгиюль. С согласия командования мы немедленно переодели его в английское солдатское обмундирование, выдали тяжелые английские ботинки и определили в наш оркестр кем-то вроде переписчика нот. Он подолгу просиживал у нас в отделе пропаганды и играл на расстроенном, старом инструменте любому, кто хотел послушать Баха и Шопена, Бетховена и Шумана, Шипановского и Скрябина. Мы так долго слушали только лагерное радио, что изголодались по музыке. Высокий класс игры Хольцмана восхитил нас, и мы быстро нашли ему применение.
Среди яблонек, на крошечной открытой сцене под убогим протекающим навесом, уподоблявшим сцену раковине, поставили фортепиано, старую рухлядь. В глубине "раковины" повесили гуашь - изображение головы Шопена, напоминавшее как голову с его разрушенного варшавского памятника, так и полупрофиль кисти Делакруа. По обе стороны поставили букетики деревенских ярко-желтых лютиков, одинаково распространенных и в Узбекистане, и в Польше. На фоне всего этого убранства, "как катафалк похоронны" стояло старое фортепиано с поднятой крышкой. Из здания штаб мы вытащили все табуретки и стулья, но солдат и офицеров собралось столько, что многим пришлось стоять.
Концерт начался вечером. Хольцман играл только Шопена: этюды, прелюдии, мазурки и ноктюрны, скерцо H-moll, полонез As-dur и баллады. Играл он великолепно и щедро. Игре этого хилого мальчика были присущи смелость и ясность художественного решения, чистота звучания, сила и тот самый порыв, нервный, страстный и, вместе с тем, точный, ритмичный и твердый, который, как мне кажется, лучше всего характеризует исполнителя Шопена. Чистота педализации, чистота удара, мощной или тишайшей фразировки, а также чистота crescendo - все это ощущалось, несмотря на глухие тоны и дребезжание некоторых клавиш расстроенного фортепиано.
Слушатели замерли, словно околдованные музыкой, у многих были слезы на глазах. Вдруг во время исполнения прелюдии "Капли дождя" сначала заморосил, а затем хлынул дождь. Сквозь плохонький жестяной навес закапало на клавиатуру. Пальцы виртуоза скользили по клавишам, но он продолжал играть. Через десять минут дождь кончился.
Я взглянул на публику. Никто не двинулся с места, чтобы принести себе плащ, хотя в двух шагах была раздевалка штаба. Никто не попытался укрыться от дождя. Таков был дух этой музыки, ее магия и сила воздействия на столпившихся у эстрады поляков.
Сила воздействия воспоминаний?
Воспоминаний о том как когда-то из сотен открытых окон весенней Варшавы неслись громкие звуки ноктюрнов, мазурок, баллад, неуклюже и старательно извлекаемые из инструментов. Воспоминаний о длинном зале филармонии, о разбитом памятнике на Уяздовских аллеях, о той самой голове Шопена, валяющейся среди мусора и развалин столицы, на присланной из Лондона фотографии. Нет, не только душераздирающим воспоминанием была для этих людей музыка Шопена. Ее неровный ритм, то нарастающий стремительно и пылко, то спадающий до тишайшего piano и взрывающийся вновь с неудержимой и расточительной силой. Нет, для этих замерших людей горячечное дыхание музыки было не только воспоминанием. Для них это была
... Польша сиянья
Радуг восторга, взнесенных
Ко всесовершенству деянья..." (Ц.Норвид. "Фортепиано Шопена", пер.Д.Самойлова)
Кажется, впервые мы были за что-то благодарны Советам. Благодарны за то, что могли безнаказанно слушать запрещенную в Варшаве музыку Шопена.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2016-02-07 07:49 pm (UTC)Сейчас вышла книга мемуаров Яна Карского. Тебе не попадалась? А то вроде промо-отрывки интересные, а отзывы какие-то не по делу.
no subject
Date: 2016-02-07 07:51 pm (UTC)Я за мемуарами Чапского давно гонялась, пытаясь поймать их в оригинале или в переводе, в итоге поймала в переводе. Совершенно потрясающая книга.
no subject
Date: 2016-02-07 08:14 pm (UTC)no subject
Date: 2016-02-08 02:36 am (UTC)no subject
Date: 2016-02-07 08:01 pm (UTC)http://royallib.com/book/karskiy_yan/moe_svidetelstvo_miru_istoriya_podpolnogo_gosudarstva_glavi_iz_knigi.html
no subject
Date: 2016-02-07 08:04 pm (UTC)no subject
Date: 2016-02-08 02:31 am (UTC)no subject
Date: 2016-02-07 08:10 pm (UTC)no subject
Date: 2016-02-08 02:35 am (UTC)no subject
Date: 2016-02-08 05:36 am (UTC)no subject
Date: 2016-02-08 05:17 pm (UTC)no subject
Date: 2016-04-04 03:12 pm (UTC)no subject
Date: 2016-04-04 05:17 pm (UTC)Вот еще кусочек: http://naiwen.livejournal.com/1386140.html