raisadobkach | Воспоминания Ивана Лобойко...

...интересно "девятнадцативечникам" для контекста эпохи. Отрывки из этих мемуаров печатались несколько лет назад в сборнике "Вильна, перекрестки культур". А совсем недавно их издали полностью в серии "Россия в мемуарах": http://www.infanata.info/loboyko-ivan-nikolaevich/moi-vospominaniya-15/

Иван Николаевич Лобойко в течение нескольких лет в 1820-е годы был профессором русского языка и русской словесности в Виленском университете, вплоть до закрытия университета и после этого еще несколько лет - в Виленской академии (сохранявшийся какое-то время огрызок университета).
Вообще эти мемуары целиком интересные - он много рассказывает про Вольное общество любителей российской словесности, про научно-публикаторскую деятельность Румянцевского кружка, про разных известных литераторов и общественных деятелей того времени.

Но меня в первую очередь интересовала виленская часть - поскольку Лобойко непосредственный очевидец и отчасти участник пресловутого процесса филоматов. И здесь в первую очередь любопытны его оценки происходящего: в тогдашнем Виленском университете он единственный русский профессор (наверное, он все-таки не вполне русский, а скорее украинец, как в то время говорили, "малороссиянин"). Сам он выпускник Харьковского университета - сравнительно молодого в империи. Во всяком случае он православный и, если можно так выразиться, "русскоязычный". И хотя человек достаточно широких убеждений - но во всяком случае вполне искренний лояльный монархист, человек, совершенно далекий от любых тайных обществ (русских или польских). В момент, когда Лобойко появился в Виленском университете, кафедра русского языка и литературы существовала там уже давно, но реально работа на кафедре не велась. В какой-то момент власть решила исправить положение и начать внедрение русского языка и литературы на новых территориях, и вот Лобойко предстояло, так сказать, исполнять задачу постепенной русификации. Однако интересно, что по-видимому (на этот счет имеются свидетельства не только самого Лобойко) сам по себе факт преподавания русского языка и литературы в университете не вызвал в первые годы среди местной профессуры и местных студентов совершенно никакого негатива; вопрос этот был первоначально чисто научный, а не политический. Если есть язык, что бы его не изучать? И Лобойко воспринимался в университете как ученый, уважаемый специалист, автор научных трудов - а не как проводник царской политики. У него были прекрасные отношения с другими профессорами, его лекции пользовались популярностью среди студентов. Сам он свою миссию в университете воспринимал, как можно понять из его мемуаров, как взаимное культурное влияние, как завоевание доверия.

... и именно поэтому разгром, учиненный Новосильцевым в университете - вот этого вполне искреннего лояльного сторонника власти приводит в ужас. Лобойко не жалеет гневных слов и эпитетов для негодяя Новосильцева (карьерист, взяточник, развратник, пьянчуга) и его методов: ведь можно было укрепить русскую власть и русское образование в регионе мирными методами, а после того, что тут натворил этот вор и алкаш - ни о каком доверии уже не приходится говорить!

Вот, например, несколько характерных отрывков. Лобойко описывает, что его приглашали принять участие в деятельности Следственной комиссии для разбора и перевода отобранных бумаг, но он категорически отказался:
"Я хорошо знал, что следуя этому приглашению, оно бы повело меня быстро к возвышению, но я уклонился от сей чести не только из боязни обременить себя тяжкими трудами, но и по другим причинам.
Я не имел ни малейшего убеждения в справедливости этого следствия. Я подозревал в нем тайные и своекорыстные виды... Другая причина, которая заставляла меня жертвовать моими личными выгодами, было самое откровенное обращение со мною поляков, начиная от князя Чарторижского и патриота Яна Снядецкого (профессор философии в университете - РД) до всех прочих ступеней университета и города. Целый год уже преподавал я спокойно многочисленным слушателям русский язык, литературу и знакомил их с Россиею, а особливо со столицею и правительством. Я не встречал в поляках ни малейшего сопротивления и твердо был уверен, что на сем пути успею содействовать к примирению обоих народов. Став на сторону Новосильцева, я потерял бы все доверие ко мне поляков, и тогда все мои усилия остались бы навсегда тщетными".

Вот так описывает Лобойко нравы в комиссии Новосильцева:
"Так как Новосильцев любил пить дорогие вина и напитки, а особливо во врея обеда, который обыкновенно был в 6 часов вечера, то вставал он из-за стола почти в полпьяна. Обеды у него всегда были самые роскошные.
Денег щадить не было никакой нужды. Расходы эти принадлежали к содержанию следственной комиссии, а содержание делалось на счет подсудимых, и чем их было больше, тем вернее можно было покрыть все расходы. ... Еще в 1831 году по закрытии университета взыскивались с подсудимых причитавшиеся на следствие деньги и по ошибке даже и с тех, кои неопровержимо доказали, что они никогда не принадлежали к обществу филаретов..."

Далее Лобойко подробно описывает, как Новосильцев более всего желал доказать, что студенческие общества в университете были инспирированы лично А.Чарторыйским (Чарторижским) - тогдашним попечителем Виленского учебного округа и обвинить Чарторыйского в каких-либо антиправительственных деяниях (собственно, главная цель Новосильцева - спихнуть Чарторыйского с должности и в корыстных видах занять его место). Сам Лобойко оказался на какое-то время в роли подследственного (хотя и не арестованного), которого пытались допрашивать на этот счет:

"... но князь Чарторижский ни в чем тогда перед нашим правительством виновен не был и поступал по званию своему добросовестно.... Этому Новосильцев не верил, и меня безжалостно мучили вопросами, нужными Новосильцову к обличению. Если я на предложенные мне в комиссии вопросы не мог отвечать, потому что по прошествии полтора года все дело, которое считал я конченным, совершенно вышло у меня из памяти, меня призывали опять в комиссию и предлагали те же вопросы. Я мучил свою память и повторял опять то же, уверяя, что я по совести, при всем моем усилии, более ничего не могу вспомнить, а что я ничего не скрываю, готов подтвердить присягою. Но это не смотрели и призывали меня в третий раз в комиссию, предлагая мне те же вопросы в другом виде.
Ответы мои тотчас показывались Новосильцеву, сидевшему в своем кабинете. Видя безуспешность, он призывал меня к себе, с гневом упрекал меня в запирательстве и пристрастии к князю Чарторижскому. Отвечая три раза по троекратному призыву на те же вопросы, я сказал, что после этих истязаний я не стал бы щадить Чарторижского, если бы я мог что-либо показать на него, что этот способ допрашивать хуже самой жестокой пытки. Я тотчас почувствовал, что сравнение допрашиванья с пыткою будет передано Новосильцеву, что оно для Ботвинко (следователь, который непосредственно вел допросы - РД) будет торжеством. Действительно, Новосильцов за это искусство допрашивать представил его к Владимиру 3 степени.
Ботвинко как бы в облегчение моих мучений промолвил, будто шутя:
- Ну, если не помнте, так выдумайте что-нибудь, то есть лишь бы навести на него подозрение, и тогда вас перестанут мучить".

В другом месте:
"Патриотических чувствований в поляках истязанием филаретов истребить Новосильцев верно не думал. Он знал, что каждое семейство, что каждый круг соседей глубоко скрывали их в своих недрах, а особливо с тех пор, как поляки приметили, что русское правительство стремится изгладить в них исторические воспоминания...
Но если комиссия при всей своей огромной власти, при всех своих усилиях не могли ни в чем обличить филаретов, кроме как в патриотическом рвении, если половина допрошенных поодиночке и на очной ставке показывали одно и то же и ни одного из них в мятежных замыслах против правительства обвинить было невозможно, то для чего бы Новосильцеву не остановиться на половинном числе допрашиваемых и не тянуть следствие в продолжение одиннадцати месяцев?
Верно, имел он побуждения гораздо для него важнейшие, чем государственная безопасность, которой тогда в западных губерниях ничто не угрожало..."

(далее подробно рассказывается, как Новосильцев задумал жениться на богатой вдове и припасть к ее деньгам и литовским имениям)

"Новосильцеву было тогда уже за 70, но был он еще бодр... Впрочем, Новосильцева нельзя при этом укрекать в корыстных видах. Он действительно влюблен был в молодую вдову, которая очаровала его своими прелестями! День проводил он в следственной комиссии, а вечера за полночь у княжны, сидя с нею и любезничая открыто...
Волокитство Новосильцева было явно. Это были счастливейшие минуты его жизни. Он жил в упоении любви, кушал за роскошным обедом, потчевал комиссию шампанским и, вставая из-за стола, был уже в самом веселом расположении, тогда как сто молодых людей, вновь подвозимых, томились в заключении, оставаясь иногда по месяцу и более без допроса, забытые.
Всего непонятнее, что Новосильцев, будучи грозным судьею юношества и тем более обязанный быть для него образцов строжайшей нравственности, ни пред кем не скрывал своей сладострастной жизни. Некто секретарь консистории Викентий Кишка-Згерский, поэт, вдохновленный этим бесстыдством, решился было застрелить его, когда он будет нежиться, сидя вечером на балконе с княжною. Это человек был решительный и не дорожил своею жизнью. Он несколько раз выражал мне свое намерение, и я с трудом удерживал его от сего покушения.
Новосильцев вовсе не думал об опасностях жизни со стороны угнетенного и раздраженного народа, ни о том, что скажут о нем в потомстве. Он наслаждался настоящим, напоминая этот Державина стих:
Мне миг блаженства моего
Дороже, чем бессмертья веки".

"После сих услуг, оказанных государству, Новосильцев стал еще выше в мнении Государя. Ему оставалось выбрать место, какое ему угодно. Он мог бы остаться в Петербурге министром, мог бы ехать за границу посланником, но он давно уже рассчитал, что для него гораздо выгоднее и надежнее быть попечителем Виленского учебного округа, удерживая свое место в Варшаве (то есть место особого советника при вел.князе Константине - РД). С этим доходы его увеличатся вдвое, он может приезжать из Варшавы в Вильну, когда ему угодно... и для успеха в женитье... чего же больше желать ему? Без лести преданный (прозвище Аракчеева - РД) угадал эту мысль и сам предложить ему принять Виленский университет, столь близко ему уже знакомый, в свое попечительство.
Как скоро Новосильцев обнаружил пред Пеликаном (тогдашний ректор Виленского университета, из трусости вынужденный поддерживать Новосильцева - РД) и своими приближенными это предложение графа Аракчеева, они умоляли его не отказываться, говоря: Конечно, это место ниже той степени, на которую вы поставлены, но университет расстроится, если вы его не примете в свои руки. Вы один можете его предохранить от падения и возвысить".
Новосильцев, уступая этим убеждениям, сказал: "Если я на это решаюсь, так это жертва, которую приношу я Государю из преданности к нему и для безопасности государства".

Ну и далее, сетуя о падении университета при правлении Новосильцева, Лобойко мимоходом намекает: "Своекорыстная политика Новосильцева не предвидела, что князь Чарторижский и Лелевель, бывшие до сих пор совершенно в руках наших, после незаслуженного изгнания их из университета сделаются в Варшаве сильнейшими двигателями революционного восстания".

Ну как, узнаваемый портрет? Неправда ли, и по сей день у нас слишком многовато подобных Новосильцевых :(