![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
raisadobkach(ну ладно, продолжаю флудить...)
...Польская классическая культура – очень яркая, очень пафосная, очень высокая, очень трагическая, героико-романтическая, на постоянном нерве и надрыве – может вызывать разные чувства: восхищения, смешанного с недоумением, легкой иронией и какой-то смутной тягостной неловкостью («Ну нельзя же столько пафоса… нееее, так люди вообще не живут»)
Чтобы понять истоки 1863 года, необходимо представить себе, что вот в таком состоянии «непрерывного запредельного пафоса» образованная часть общества жила уже на протяжении трех-четырех поколений – почти сотню лет, каждый раз накручивая себя все больше и больше на очередном витке.
Но в любом случае было бы неправильно отрицать своеобразную красоту этой культуры… а чтобы облегчить вам начальное знакомство, я приготовила некоторый сюрприз.
В общем, листая вчера только что доставшийся мне сборничек стихов знаменитого Юлиуша Словацкого (наряду с Мицкевичем, одного из основоположников польского романтизма - краткую биографию можно посмотреть тут), я с некоторым интересом обнаружила, что Словацкий, по-видимому, пишет лучше, чем Мицкевич (во всяком случае, на мой вкус), хотя в среднем известность его несколько меньше : )
Но дело тут отнюдь не в иерархии польских авторов. Ларчик, как выяснилось, открывался просто – стОило мне заглянуть в оглавление и увидеть список переводчиков…
…Полюбоваться на блистательного гения польского романтизма девятнадцатого века в переводах блистательных русских поэтов двадцатого века я вам и предлагаю : )
(необходимые комментарии к стихам выделены курсивом)
Кулиг
(перевод Бориса Пастернака)
Кулиг (или кулик) – старопольская масленичная забава, участники которой едут санным поездом с танцами и песнями по окрестным усадьбам, забирая с собой их хозяев. Стихотворение было опубликовано в Варшаве во время Ноябрьского восстания 1831 года
Праздничный поезд мчится стрелою.
В вооружении, вереницей
Мчатся на место жаркого боя
Радостнее, чем в отпуск с позиций.
К дому лесному в чаще нагрянем,
Спящих без платья стащим с кроватей.
Поторопитесь с приодеваньем!
Едемте с нами, время не тратя!
Сядемте в сани в чем вас застали.
Топают кони, кличут возницы.
Это гулянье на карнавале.
Дальше и дальше, к самой границе!
Двор при дороге. Коней заслыша,
Ночь отзывается тявканьем песьим.
Не нарушая сна и затишья,
Мигом в безмолвии ноги уносим.
Кони, что птицы. В мысле подпруги.
Снежную кромку резут полозья.
В небе ни тучки. В призрачном круге
Месяц свечою стал на морозе
Редкому спится. Встречные с нами.
Кто б ни попался, тот в хороводе.
Над ездовыми факелов пламя.
Кони, что птицы. В мыле поводья.
Если ж нельзя вам за нездоровьем,
Да не смутит вас пенье петушье.
Мы полукровок не остановим.
Мимо промчимся, сна не наруша.
Нечего думать нам о привале.
Редко какому дома сидится.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте! Постройка. Отсвет кенкетов.
В воздух стреляю вместо пароля.
Тотчас ответный треск пистолетов.
Шляхта справляет свадьбу на воле.
Едемте с нами, шафер и сваты!
Где новобрачный? Кланяйся тестю.
Просим прощенья. Не виноваты.
Наше почтенье милой невесте.
Долгие сборы – лишние слезы.
Без разговоров разом в дорогу!
Ставь жениховы сани к обозу.
Вышли, махнули шапкой, и трогай!
Едемте с нами в чем вас застали.
Вихрем несутся кони, как птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте тут, стойте! Снова именье.
Выстрелить, что ли? Тише. Отставить.
Лучше повергнем в недоуменье.
Всюду нахрапом тоже нельзя ведь.
Молча проходим мы по аллеям.
Дом. Занавески черного штофа.
Мы соболезнуем и сожалеем.
В доме какая-то катастрофа.
Сборище в зале на панихиде.
Отрок у гроба. Зал в позолоте.
Ах, в опустевшей вотчине сидя,
Сударь бесценный, вы пропадете
Мы вас увозим. Слушайте слепо.
Всех вас собравшихся к отпеванью,
В траурных лентах черного крепа,
Просим покорно в парные сани.
Едемте с нами в чем вас застали.
Свищут полозья. Кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале,
Мимо и мимо, к самой границе!
Стойте. Усадьба. Память о предках,
Кажется, реет где-то незримо.
Дверь кабинета. Свечи в розетках.
Ломберный столик. Облако дыма.
Карты! К лицу ль это, судари, шляхте
В час, когда зреют судьбы народа?
Цепью стрелковой в поле залягте!
К дьяволу карты! К черту колоды!
Вооружайтесь! Вон из трущобы!
Пусть в короли и валеты и дамы
Лишь коронованные особы
Мастью играют тою же самой.
Пусть венценосцы и фаворитки,
Лишь доверяя равным и близким,
Мечут упавшие вдвое кредитки
С Карлом Десятым, с беем тунисским.
Едемся с нами в чем вас застали.
К дьяволу карты! Кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте. Старинный замок вельможи.
Залпы в ответ на залпы отряда.
В окнах личины. Странные рожи.
Бальные платья. Шум маскарада.
Черти, монахи, рыцари, турки,
Старый бродяга с бурым медведем!
Не доплясавши первой мазурки,
К нам выходите, вместе поедем!
Едемте с нами в чем вас застали,
Мавры, испанцы и сицилийцы!
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте тут, стойте! Новое зданье.
Света в окошках нет и в помине.
В воздух стреляю. Тихо. Молчанье.
Тьма и безмолвье сна и пустыни.
В двери стучитесь. Спать по-мертвецки?!
Нет, не перечьте нашей забаве.
С лампой выходит старый дворецкий.
«Спит твой хозяин? Вот добронравье!»
«Нет, он не спит. Господин мой и дети,
Только узнали о возмущенье
В ночь декабря со второго на третье,
Вышли с отрядом в вооруженье.
Вот почему опустели аллеи».
«Твой господин молодчина! А мы-то!
Думали, дрыхнет, - вот дуралеи!
Больше таких бы Польше в защиту».
Едемте дальше, раз не застали,
Свищут полозья, кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Месяц сияет. В мыле буланый.
Полоз дорогу санную режет.
Сыплются искры. Блещут поляны,
И постепенно утро уж брезжит.
Мы подъезжаем. Стало виднее.
Вот и граница. Мы на кургане.
Заговорили все батареи.
Это на масленой наше катанье.
* * *
В альбом Марии Водзинской
(перевод Ахматовой)
Мария Водзинская – дочь польского шляхтича, с которой Словацкий познакомился в Швейцарии в 1833 году. Эта девица в течение нескольких лет была музой сразу для двоих деятелей польской культуры - Юлиуша Словацкого в литературе и Фредерика Шопена в музыке (до того, как последний познакомился в Париже с Жорж Санд
Были вместе они там, где снежной короной
Гребни гор серебрились; где волею божьей
Стены хижин белели у горных подножий;
Где отары, звеня, поднимались на склоны;
Где с обрывов крутых водопады срывались;
Где на срубленных соснах кричали вороны…
Там они были вместе и там же расстались.
Через годы скитальцы дождались возврата,
И встречала их рожь, васильками кивая;
Сына мать обняла, сестры обняли брата.
Всем под кровлей родной светит радость живая.
Все за общим столом, все по-прежнему в сборе,
И наполнились чаши, и счастья избыток…
Нет разлуки, исчезло вчерашнее горе.
Все собрались, и нет лишь навеки забытых.
Молодая Мария улыбки не прячет,
Просит лютню настроить и шепчет соседу:
«Не хватает кого-то…» Но праздник уж начат,
Загремела мазурка, вторгаясь в беседу.
«Да, он умер», - сосед отвечает. «Так, значит,
Он лежит в тишине?» - «Нет, рыдают до свету
Соловьи на березе, и чудится – плачет
Над могилой береза».
* * *
В альбом Зофье Бобровой
(перевод Ахматовой)
Пусть Зося у меня стихов не просит;
Едва она на родину вернется,
Любой цветок прочтет канцону Зосе,
Звезда любая песней отзовется.
Внемли цветам, согретым знойным летом,
И звездам, - это лучшие поэты.
У них давно приветствие готово;
Внемли же их напевам чудотворным;
Мне любо повторять их слово в слово,
Я был лишь их учеником покорным.
Ведь там, где волны Иквы льются звонко,
Когда-то я, как Зося, был ребенком.
Мое никак не кончится скитанье,
Все дальше гонит рок неотвратимый…
О, привези мне наших звезд сиянье,
Верни мне запахи цветов родимых.
Ожить, помолодеть душою мне бы!
Вернись ко мне из Польши, будто с неба.
* * *
Мое завещание
(перевод Асеева)
Жил я с вами, терпел я, и плакал я с вами,
И не знал никогда к благородству бесстрастья;
Нынче я навсегда отступаю с тенями
И, грустя, ухожу, словно было здесь счастье.
Я наследниками не могу похвалиться –
Ни по имени, ни по плодам вдохновенья;
Промелькнуло здесь имя мое, как зарница,
И останется звуком пустым в поколеньях.
Но, кто знал меня, пусть тот в преданьях расскажет,
Что отдал я отечеству юные годы;
Что в сраженье стоял я на мачте на страже
И ушел с кораблем, погрузившимся в воду…
Но, кто честен, тот в думах о долгом мученье
Моей родины бедной признает когда-то,
Что не рубищем было души облаченье,
А богатствами предков далеких богато.
Пусть друзья соберутся мои до рассвета,
Мое бедное сердце в алоэ сжигая,
Подарившей его возвратят сердце это, -
Платит мир матерям так, лишь пепел вручая.
Пусть друзья мои выше поднимут стаканы
За несчастья свои и мое погребенье.
Я тогда к ним явлюсь, если ангелом стану,
Не явлюсь, если бог обречет на мученье…
Заклинаю живых: пусть надежд не теряют,
Пред народом несут просвещения факел;
Если ж надо – на смерть чередой пусть шагают,
Погибая со славой в жестокой атаке.
Ну, а я оставляю здесь скромную дружбу
Тех, что гордое сердце мое полюбили;
Тех, кто знает, что отбыл я верную службу
И лежу, не оплакан никем, я в могиле.
Кто б еще согласился избрать такой трудный
Путь… и к славе быть, как я, равнодушным?
Кормчим быть нагруженного духами судна
И исчезнуть, как дух, в океане воздушном?
Все же я завещаю незримую силу,
Что была мне не впрок, лишь чело украшая,
Но воздействовать будет на вас сквозь могилу,
Пожирателей хлеба в святых превращая.
* * *
(перевод Бориса Слуцкого)
Ангелы слетаются, как птицы,
Чтоб войскам идущим поклониться.
Вот проходят славные колонны.
И бедняк терновую корону
Пред солдатом, словно шляпу, сбросит
И меча, как милостыню, просит.
- Эй, улан! Твой конь, покрытый мылом,
По камням каким-то странным скачет!
- Конь мой скачет по родным могилам.
Сердце рвется, но душа не плачет;
Конь из камня искры высекает,
И из ножен сабля вылезает.
* * *
Успокоение
(перевод Бориса Слуцкого)
Это стихотворение посвящено в основном событиям варшавского восстания 1794 года во время войны Т.Костюшко. Ян Килинский – варшавский сапожник, один из предводителей городского восстания, расправившегося с предателями-магнатами
Что нам измены! – Стоит над Варшавой колонна,
Серые тучи раздвинуло мощное лоно,
И журавлиная стая присела на мир на вершине,
Так одиноко блестящей в надоблачной сни!
А за колонной, в туманы одеты цветные,
Башни соборные подняли гордые выи,
И в перспективе небесной сияющей сцены
Серыми кажутся Старого Города стены;
Дальше в тумане уже наступающей ночи
Зелены окна, как Яна Килинского очи.
Лишь временами они поглядят упырями –
Если прохожие их осветят фонарями.
Бремя страданья однажды пружину сломает,
И для начала на рынке глаза засверкают,
Огненным взглядом насквозь прожигая округу.
После – дома, покачнувшись, прижмутся друг к другу.
Вслед за домами, пройдя по заоблачным безднам,
Вдруг засияет заря в полумраке небесном.
Бешеный ветер ворвется вослед за зарею,
Крики о мщенье и вопли влача за собою.
Ангелы божии тот ураган составляют;
Он словно пламя горит, как алмазы сияет,
Он в Свентоянских виденьях явился когда-то.
Ветер подхватит и мщенье и грома раскаты,
Темную улочку перегородит и грозно
В ней закипит, словно в горне кипящая бронза,
Чтоб эта улочка, вздрогнув от ветра сначала,
После волом сицилийским на город мычала.
Воры сердец наших в это мгновенье учуют,
Что ураганы на город из улочки дуют.
Крик сквозь гармонию звуков прорвется над нами,
За кафедральный собор задевая крылами,
Замок охватит, разверзнет ему его лоно,
После ударится он в Сигизмунда колонну,
Чтоб ее камни, как горное эхо, звучали,
Напоминая о грустном далеком хорале.
Только услышу под ветром гудящие стены,
Этот хорал зазвучит в моем сердце мгновенно.
Камни костела дрожат от подножья до крыши.
Плачущий звон колокольный уходит все выше.
Где-то на площади тают протяжные стоны –
В сумраке лунном звучит, словно арфа, колонна.
Что же потом? Словно мрачная буря бушуя, -
«Нех жие Польска!», «Ура!» ли – сейчас не скажу я, -
Крики, что кони, сорвутся с узды и над нами
Взмоют, соборные стены цепляя крылами.
Город послушает, выставив длинное ухо,
Скажет, что это проделки нечистого духа;
Скажет, что демон, призвав огневые стихии,
Мчит колесницу и молнии мечет златые
И что сапожники гибнут, залитые кровью, -
Так маккавеев топтали шеренги слоновьи.
Скажет, что месяц, когда из-за облака выйдет,
Дымную кровь и народ перебитый увидит
И озарит окончанье большого сраженья,
Темные улицы, холод и мрак запустенья…
Но когда город от ужаса слух потеряет,
Улицу снова порыв урагана вздымает –
Крик одинокий…
Что же потом? Отзовется на возглас печальный
Вставший над улицей тихий сбор кафедральный.
Разноголосые крики и вой урагана
Город метнет, как глухие аккорды органа,
Громче и громче, покуда с гармонией сонной
Он не покончит, столкнув ее с камнем колонны.
В это мгновение сызнова вопли услышат –
Уличный «Vivat», - из тех, что природу колышут,
Уличный «Vivat», - такими душа окрылится,
Так что она затрепещет, забьется, как птица;
Крик, от которого сердце застонет, заноет,
Так что ни смеха, ни слез оно больше не скроет.
Пели, как ангелы, адскими духами выли
Люди, которые крик этот в душу пустили.
Этакий крик, этот гул ураганный и шквальный,
Вдруг разобьется о мощный собор кафедральный,
Дальше рванется, а вслед, словно дьяволы ада,
Камни завоют, и стен зарыдает громада.
Но вслед за этим иное услышится слово:
Хор голосов воспоет воскресенье Христово.
Прежде чем смолкли аккорды гармонии сонной,
Этот же ветер на каменной арфе колонны
Тронул струну. И колонна, качая вершину,
В то же мгновенье соборный хорал заглушила.
Городу будут рассказывать оба напева
О нарастающих волнах народного гнева.
Если ж такая у улицы узкая глотка,
Что вырывается слово – и хлещет, как плетка;
Если поступков и дел ежедневную скверну
Рынок и улица судят сурово и верно;
Если однажды на улице вспыхнет восстанье,
Испепеляя того, кто мешать ему станет;
Ежели улице силы и мощи достало,
Чтобы из камня простого исторгнуть хоралы
И превратить в музыканта колонну мгновенно, -
То человек, кто повсюду боится измены,
Призраки ужаса видит повсюду спросонок –
Трус малодушный иль попросту – малый ребенок.
* * *
(перевод Бориса Слуцкого)
Написано в 1846 году – после поражения Краковского восстания
Если поляки и вправду восстанут –
Лепту дарить им не будут народы;
Как пораженные громом все станут
Слушать крылатую песню свободы.
Весть о том вихре промчится повсюду,
Души народов будя, поднимая.
Мир потрясенный воспрянет от чуда,
Словно таинственным зовам внимая.
Странно французу такое восстанье:
Что за народ там воспрял на Востоке?
Полный отчаяния – не из отчаянья,
Не ради места – мстящий жестоко.
Что он поймет, увидев впервые
Духа работу в сердцах человечьих?
Разве знамена нужны золотые
В бешеных битвах, в яростных сечах?
«Чье ж это войско бьется пред нами,
Выйдя на свет из курганов старинных?
Светлые нимбы над головами.
Вовсе не слышно криков звериных.
Призрачны рыцари эти, конечно.
Плоти и крови в них не обнаружим.
Свято хранимы силой предвечной,
Дух защищают духовным оружьем».
* * *
(перевод Давида Самойлова)
Предполагается, что стихотворение было написано в январе 1845 года, когда на Западе распространились слухи о болезни и смерти Николая I. Тринадцать лет – видимо, время, протекшее с даты поражения Ноябрьского восстания
Смерть, что тринадцать лет при мне стояла,
Ушла и вторглась в царские покои,
Царь, на нее уставясь одичало,
Дух испустил, и глухо над Москвою
Перекатился выстрел отдаленный,
Как будто звон раздался похоронный.
Москва-старушка в кичке златоглавой
В тумане бледном тихо притаилась
И молвила: «Или хохочет дьявол,
Иль злое сердце царское разбилось».
И всем народом вышла в луг зеленый
И стала ждать, когда примчится конный.
И первый конь был черен, словно ворон.
И черный всадник мчал на нем сурово.
Промчавшись сквозь толпу, влетел в собор он –
Промчался сквозь толпу, не молчил слова.
Когда же в храм за ним толпа вступила –
Там никого, в соборе пусто было.
Второй примчался – тот холстиной грубой
Прикрыл от всех свой облик безобразный,
Он был урод, безносый и безгубый,
Лицо его сплошною было язвой.
Он в царские палаты устремился,
Воссел на трон и тотчас растворился.
Примчался третий – он своим обличьем
Напоминал руину: два провала
Зияло там, где у людей обычно
Грудная клетка сердце прикрывала.
Тот не доехал: вороны напали
И всадника на части расклевали.
Народ вскричал: «То три царя, три сферы,
Чей образ был единым до могилы.
И первый – дух и прах, он был царь веры,
И прах и дух – второй, он был царь силы.
А третий, тот, что стал добычей мрака, -
Палач, который был царем поляков».
* * *
Совинский в окопах воли
(перевод Давида Самойлова)
польский генерал Юзеф Лонгин Совинский во время войны 1812 года был ранен под Бородином; «Воля» – варшавское предместье; во время Ноябрьского восстания при штурме Варшавы было одним из очагов стойкого сопротивления повстанцев и было взято войсками Паскевича после продолжавшегося более суток кровопролитного боя; во время этого боя был убит и Совинский – один из повстанческих руководителей
В старой храмина на Воле
Генерал Совинский, старец
С деревянною ногою,
Бьется с недругами саблей;
Вкруг него лежат солдаты,
Командиры батальонов,
И разбитые лафеты,
Пушки, ружья; все погибло.
Генерал не хочет сдаться,
Не сдается, бьется старый.
К алтарю он прислонился,
Опирается он локтем
На покров, куда при месе
Ксендз кладет дары святые,
Слева, возле возвышенья,
Где Евангелье читают.
Прискакали адъютанты
От Паскевича и молят:
«Генерал, отдайте саблю,
Погибать за зря не стоит».
Словно пред отцом родимым,
Упадают на колени:
«Генерал, отдайте саблю,
Сам фельдмаршал ее примет».
«Господа, я вам не сдамся, -
Отвечает он спокойно, -
И фельдмаршалу не сдамся.
Не отдам я эту саблю,
Пусть хоть царь придется за нею».
Так и молвит: «Этой саблей
До конца я буду биться,
Пока сердце не умолкнет.
Если б не осталось в мире
Даже имени поляка,
Все равно бы я сражался
За любимую отчизну,
И за пращуров могилы
Здесь погиб бы я… в окопах,
До последнего дыханья
Саблей с недругом сражаясь,
Чтобы помнил этот город,
Чтобы польские младенцы,
Что лежат сегодня в люльках,
Слыша, как гранаты рвутся,
Вспоминали бы, подросши,
Как погиб военачальник
С деревянною ногою.
Когда я ходил, бывало,
Вслед смеялись молодые,
Глядя, как я ковыляю,
Как я, старый, спотыкаюсь.
Что ж, пускай посмотрят нынче,
Хорошо ль мне служит эта –
Деревяшка, как до бога
Я дойду не спотыкаясь.
Адъютанты, вертопрахи,
Те здоровыми ногами
Себе славно послужили,
Когда надобность настала,
Так что я, хромец убогий,
В алтаре сражаться должен,
Ибо смерти не искать мне,
Лучше здесь ее дождаться.
Вы не стойте на коленях,
Разве я святой угодник –
Просто я поляк достойный
И за жизнь свою сражаюсь;
Никакой я не угодник
И сражаться буду насмерть,
А кого смогу – прикончу,
Кровь отдам я, но не саблю…»
Так сказал Совинский,
Старец с деревянною ногою,
Саблею, как фехтовальщик,
От штыков обороняясь;
И тогда солдат пехотный
В грудь ударил генерала,
Что сражался, опираясь
На алтарные покровы.
* * *
(перевод Давида Самойлова)
Сплетен венец из недостойных дел;
Огонь лампад священных оскудел;
Одна секира всех нас наказует,
И все часы измену указуют;
К святым трудам подняться нам невмочь.
Глухая ночь! Томительная ночь!
Так бодрствуйте! Вот-вот вскричит петух,
И вечной тьмы умчится черный дух…
* * *
(перевод Давида Самойлова)
Моя душа задумалась глубоко –
Настало ей погаснуть здесь без гнева,
Чтобы где-то осветить людское око…
Заря каких краев, какого неба
Блеснет мне, юность новую встречая?
Как знать! Но мне б вкусить родного хлеба!..
Так будь прекрасней, юность золотая,
Чем та, что здесь окончилась уныло,
Когда я жил, в трясине угасая.
О матери душа, мое светило,
Будь ближе, чтоб тебя любил я снова,
Не зная, что меня ты породила.
* * *
(перевод Давида Самойлова)
Ничем уже меня не огорчить,
Меня в пути сомненье не тревожит.
Еще могу творить, страдать и жить,
А большего душа уже не может.
Ушли часы сияющего дня,
Часы любви и дружеских объятий,
И важные деянья ждут меня,
Печальные, как солнце на закате.
Здесь завершенье дней своих приму,
И дух мой в бездну отлетит, как птица.
О господи, так помоги ему
Повыше вольным жаворонком взвиться
Скажи верней – душа на склоне дней,
Как ласточка, покинет землю эту.
Там помоги же ласточке моей
Возрадоваться вольности и свету.
* * *
Прочие переводы
Погребение капитана Майзнера
(перевод М.Зенкевича)
Юзеф Майзнер, участник Ноябрьского восстания, умер в крайней нужде. Написанное в 1841 году стихотворение распространялось в списках среди эмиграции
Пришли – убогий гроб взять из больницы,
Чтоб кинуть в яму с нищими другими.
Над ним не может мать в слезах склониться,
И над холмом сиять не будет имя!
Вчера он был и молодой и сильный,
А завтра не найти – где прах могильный.
Хотя б солдаты песню спели хором
И был с ним рядом знак восстанья дерзкий,
Тот самый карабин его, в котором
Еще дымится выстрел бельведерский,
Хотя б сразила пуля или шашка –
Нет! – лишь в больнице койка да рубашка!
Подумали ли он в ночь ту голубую,
Когда с оружьем Польша вся восстала,
А он у кармелитов ждал, тоскуя,
И весть о воскресенье заблистала,
Когда ружье взял, к сердцу прижимая, -
Он думал ли, что смерть придет такая?!
Привратник алчный вышел, и с ним были,
Как стражи мертвых, страшные старухи,
Вход в дом призрения они открыли
И провели нас и спросили глухо:
«Признаете ли брата, что жил с вами
В греховном мире? Вот смотрите сами!»
Взглянули – на больничном покрывале
Нож мясников посмертных кровь оставил,
Глаза открытые свет отражали,
Но вдаль от нас он мертвый взор уставил.
Просили гроб закрыть, признали брата,
Соратником он нашим был когда-то.
«Где похоронят?» - юноша смущенный
Спросил у ведьм мертвецкой преисподней.
Ответила карга: «На освященной
Земле, мы там по милости господней
Хороним бедняков в огромной яме
В могиле братской – гроб на гроб рядами».
Но юноша, в святую дружбу веря,
Дал золотой, хоть ведьма не просила,
Сказал: «Над ним пропойте «Miserere»,
Пусть будет крест отдельный и могила».
Молчали скорбно, а на цинк тарелки
Монеты сыпались и слез дождь мелкий.
Пусть будет холм над ним, и пусть в день Судный
Он скажет то, что крест вещает свято:
Он капитаном был, на подвиг трудный
Не раз водил бесстрашно полк девятый,
Он долг отчизне отдал в дни восстания,
А холм и крест над ним – дар подаянья.
О, боже! Ты с небес мечами молний
Разишь защитников злосчастной Польши,
Внемли мольбе над прахом в тьме безмолвной,
В день нашей смерти дай нам света больше!
Пусть вспыхнет солнце и над нашим краем,
Пусть все увидят, как мы умираем!
* * *
Матери
(перевод М.Живова)
Не раз твое сердце наполнится дрожью,
Когда ты увидишь – вернулись другие.
Меня проклянешь ты за это, быть может,
Иль скажешь: твоей недостоин любви я.
Я знаю: вернувшись, продлю твои годы.
Но ты говори, он вернется не скоро;
Как пес, сторожит он там знамя свободы;
Зовешь, а в ответ лишь печальные взоры.
Но ты отгадай, в этих взорах читая,
За что наложил на себя эту кару:
Я смерть кандалам предпочту, дорогая,
А чаре позора – отчаянья чару.
Прости и не думай с укором о сыне
За то, что тебя обрекает на муки:
Когда бы отречься он мог от святыни,
Поверь, не томился б с тобою в разлуке.
* * *
(перевод М.Живова)
И выйдут сто рабочих,
Весь город вспашут, взроют,
Трудясь с утра до ночи.
И клетки все раскроют,
Чтобы свободным птицам
В неволе не томиться…
И, сотрясая своды,
Взнесется песнь свободы!
И трех святых воочью
Все видят у амвона…
Народ валит, чтоб в клочья
Рвать старые законы.
Знамена, что истлели,
Влекут из подземелий,
И на кладбище старом
Горят они пожаром,
Чтоб видел мир, как пламя
Сожгло былого знамя…
Несется неустанно
В честь вольности осанна!
* * *
(перевод В.Левика)
Вильгельм Левик - поэт и переводчик, один из основоположников советской школы поэтического перевода
Когда нисходит ночь и мир – в глубоком сне,
Когда небесных арф душе доступны звуки,
Навстречу солнцу я лечу, раскинув руки,
Паря в его лучах, как в золотом огне.
Внизу печаль и ночь – все дремлет в тишине.
А там, над Польшей, день уже зажегся в небе.
Крестьянин ладит плуг и молится о хлебе,
И с ним и за него молюсь я в вышине.
А звездам нет числа, и небу нет предела.
Вдруг пронеслась одна по темной синеве,
И в землю польскую как ангел полетела.
И верить я готов, как пахарь на Литве,
Что вспашет небеса молитвой ангел тот,
А из его зерна дух праведный взойдет.
* * *
Посвящение (перевод В.Державина)
Прими мой дар, скорбящая вдовица
Народа польского! О мать в печали
По сыновьям, по тем, что смерть приняли,
И тем, в ком свет надежд еще таится!
Пусть кровь твоя – Христова кровь – струится
И в те сердца, что веру потеряли…
Прими, Варшава, песнь из чуждых далей,
К святым твоим ногам позволь склониться!..
Но верю я – и в бездне поражений
Ты царского жезла не устрашилась!
Когда пред ним ты встала на колени,
Во мне, как молнией, все озарилось, -
И молвил я, догадкой потрясенный:
Ты лишь нагнулась за своей короной,
К твоим ногам упавшей на ступени…
...Польская классическая культура – очень яркая, очень пафосная, очень высокая, очень трагическая, героико-романтическая, на постоянном нерве и надрыве – может вызывать разные чувства: восхищения, смешанного с недоумением, легкой иронией и какой-то смутной тягостной неловкостью («Ну нельзя же столько пафоса… нееее, так люди вообще не живут»)
Чтобы понять истоки 1863 года, необходимо представить себе, что вот в таком состоянии «непрерывного запредельного пафоса» образованная часть общества жила уже на протяжении трех-четырех поколений – почти сотню лет, каждый раз накручивая себя все больше и больше на очередном витке.
Но в любом случае было бы неправильно отрицать своеобразную красоту этой культуры… а чтобы облегчить вам начальное знакомство, я приготовила некоторый сюрприз.
В общем, листая вчера только что доставшийся мне сборничек стихов знаменитого Юлиуша Словацкого (наряду с Мицкевичем, одного из основоположников польского романтизма - краткую биографию можно посмотреть тут), я с некоторым интересом обнаружила, что Словацкий, по-видимому, пишет лучше, чем Мицкевич (во всяком случае, на мой вкус), хотя в среднем известность его несколько меньше : )
Но дело тут отнюдь не в иерархии польских авторов. Ларчик, как выяснилось, открывался просто – стОило мне заглянуть в оглавление и увидеть список переводчиков…
…Полюбоваться на блистательного гения польского романтизма девятнадцатого века в переводах блистательных русских поэтов двадцатого века я вам и предлагаю : )
(необходимые комментарии к стихам выделены курсивом)
Кулиг
(перевод Бориса Пастернака)
Кулиг (или кулик) – старопольская масленичная забава, участники которой едут санным поездом с танцами и песнями по окрестным усадьбам, забирая с собой их хозяев. Стихотворение было опубликовано в Варшаве во время Ноябрьского восстания 1831 года
Праздничный поезд мчится стрелою.
В вооружении, вереницей
Мчатся на место жаркого боя
Радостнее, чем в отпуск с позиций.
К дому лесному в чаще нагрянем,
Спящих без платья стащим с кроватей.
Поторопитесь с приодеваньем!
Едемте с нами, время не тратя!
Сядемте в сани в чем вас застали.
Топают кони, кличут возницы.
Это гулянье на карнавале.
Дальше и дальше, к самой границе!
Двор при дороге. Коней заслыша,
Ночь отзывается тявканьем песьим.
Не нарушая сна и затишья,
Мигом в безмолвии ноги уносим.
Кони, что птицы. В мысле подпруги.
Снежную кромку резут полозья.
В небе ни тучки. В призрачном круге
Месяц свечою стал на морозе
Редкому спится. Встречные с нами.
Кто б ни попался, тот в хороводе.
Над ездовыми факелов пламя.
Кони, что птицы. В мыле поводья.
Если ж нельзя вам за нездоровьем,
Да не смутит вас пенье петушье.
Мы полукровок не остановим.
Мимо промчимся, сна не наруша.
Нечего думать нам о привале.
Редко какому дома сидится.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте! Постройка. Отсвет кенкетов.
В воздух стреляю вместо пароля.
Тотчас ответный треск пистолетов.
Шляхта справляет свадьбу на воле.
Едемте с нами, шафер и сваты!
Где новобрачный? Кланяйся тестю.
Просим прощенья. Не виноваты.
Наше почтенье милой невесте.
Долгие сборы – лишние слезы.
Без разговоров разом в дорогу!
Ставь жениховы сани к обозу.
Вышли, махнули шапкой, и трогай!
Едемте с нами в чем вас застали.
Вихрем несутся кони, как птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте тут, стойте! Снова именье.
Выстрелить, что ли? Тише. Отставить.
Лучше повергнем в недоуменье.
Всюду нахрапом тоже нельзя ведь.
Молча проходим мы по аллеям.
Дом. Занавески черного штофа.
Мы соболезнуем и сожалеем.
В доме какая-то катастрофа.
Сборище в зале на панихиде.
Отрок у гроба. Зал в позолоте.
Ах, в опустевшей вотчине сидя,
Сударь бесценный, вы пропадете
Мы вас увозим. Слушайте слепо.
Всех вас собравшихся к отпеванью,
В траурных лентах черного крепа,
Просим покорно в парные сани.
Едемте с нами в чем вас застали.
Свищут полозья. Кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале,
Мимо и мимо, к самой границе!
Стойте. Усадьба. Память о предках,
Кажется, реет где-то незримо.
Дверь кабинета. Свечи в розетках.
Ломберный столик. Облако дыма.
Карты! К лицу ль это, судари, шляхте
В час, когда зреют судьбы народа?
Цепью стрелковой в поле залягте!
К дьяволу карты! К черту колоды!
Вооружайтесь! Вон из трущобы!
Пусть в короли и валеты и дамы
Лишь коронованные особы
Мастью играют тою же самой.
Пусть венценосцы и фаворитки,
Лишь доверяя равным и близким,
Мечут упавшие вдвое кредитки
С Карлом Десятым, с беем тунисским.
Едемся с нами в чем вас застали.
К дьяволу карты! Кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте. Старинный замок вельможи.
Залпы в ответ на залпы отряда.
В окнах личины. Странные рожи.
Бальные платья. Шум маскарада.
Черти, монахи, рыцари, турки,
Старый бродяга с бурым медведем!
Не доплясавши первой мазурки,
К нам выходите, вместе поедем!
Едемте с нами в чем вас застали,
Мавры, испанцы и сицилийцы!
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте тут, стойте! Новое зданье.
Света в окошках нет и в помине.
В воздух стреляю. Тихо. Молчанье.
Тьма и безмолвье сна и пустыни.
В двери стучитесь. Спать по-мертвецки?!
Нет, не перечьте нашей забаве.
С лампой выходит старый дворецкий.
«Спит твой хозяин? Вот добронравье!»
«Нет, он не спит. Господин мой и дети,
Только узнали о возмущенье
В ночь декабря со второго на третье,
Вышли с отрядом в вооруженье.
Вот почему опустели аллеи».
«Твой господин молодчина! А мы-то!
Думали, дрыхнет, - вот дуралеи!
Больше таких бы Польше в защиту».
Едемте дальше, раз не застали,
Свищут полозья, кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Месяц сияет. В мыле буланый.
Полоз дорогу санную режет.
Сыплются искры. Блещут поляны,
И постепенно утро уж брезжит.
Мы подъезжаем. Стало виднее.
Вот и граница. Мы на кургане.
Заговорили все батареи.
Это на масленой наше катанье.
* * *
В альбом Марии Водзинской
(перевод Ахматовой)
Мария Водзинская – дочь польского шляхтича, с которой Словацкий познакомился в Швейцарии в 1833 году. Эта девица в течение нескольких лет была музой сразу для двоих деятелей польской культуры - Юлиуша Словацкого в литературе и Фредерика Шопена в музыке (до того, как последний познакомился в Париже с Жорж Санд
Были вместе они там, где снежной короной
Гребни гор серебрились; где волею божьей
Стены хижин белели у горных подножий;
Где отары, звеня, поднимались на склоны;
Где с обрывов крутых водопады срывались;
Где на срубленных соснах кричали вороны…
Там они были вместе и там же расстались.
Через годы скитальцы дождались возврата,
И встречала их рожь, васильками кивая;
Сына мать обняла, сестры обняли брата.
Всем под кровлей родной светит радость живая.
Все за общим столом, все по-прежнему в сборе,
И наполнились чаши, и счастья избыток…
Нет разлуки, исчезло вчерашнее горе.
Все собрались, и нет лишь навеки забытых.
Молодая Мария улыбки не прячет,
Просит лютню настроить и шепчет соседу:
«Не хватает кого-то…» Но праздник уж начат,
Загремела мазурка, вторгаясь в беседу.
«Да, он умер», - сосед отвечает. «Так, значит,
Он лежит в тишине?» - «Нет, рыдают до свету
Соловьи на березе, и чудится – плачет
Над могилой береза».
* * *
В альбом Зофье Бобровой
(перевод Ахматовой)
Пусть Зося у меня стихов не просит;
Едва она на родину вернется,
Любой цветок прочтет канцону Зосе,
Звезда любая песней отзовется.
Внемли цветам, согретым знойным летом,
И звездам, - это лучшие поэты.
У них давно приветствие готово;
Внемли же их напевам чудотворным;
Мне любо повторять их слово в слово,
Я был лишь их учеником покорным.
Ведь там, где волны Иквы льются звонко,
Когда-то я, как Зося, был ребенком.
Мое никак не кончится скитанье,
Все дальше гонит рок неотвратимый…
О, привези мне наших звезд сиянье,
Верни мне запахи цветов родимых.
Ожить, помолодеть душою мне бы!
Вернись ко мне из Польши, будто с неба.
* * *
Мое завещание
(перевод Асеева)
Жил я с вами, терпел я, и плакал я с вами,
И не знал никогда к благородству бесстрастья;
Нынче я навсегда отступаю с тенями
И, грустя, ухожу, словно было здесь счастье.
Я наследниками не могу похвалиться –
Ни по имени, ни по плодам вдохновенья;
Промелькнуло здесь имя мое, как зарница,
И останется звуком пустым в поколеньях.
Но, кто знал меня, пусть тот в преданьях расскажет,
Что отдал я отечеству юные годы;
Что в сраженье стоял я на мачте на страже
И ушел с кораблем, погрузившимся в воду…
Но, кто честен, тот в думах о долгом мученье
Моей родины бедной признает когда-то,
Что не рубищем было души облаченье,
А богатствами предков далеких богато.
Пусть друзья соберутся мои до рассвета,
Мое бедное сердце в алоэ сжигая,
Подарившей его возвратят сердце это, -
Платит мир матерям так, лишь пепел вручая.
Пусть друзья мои выше поднимут стаканы
За несчастья свои и мое погребенье.
Я тогда к ним явлюсь, если ангелом стану,
Не явлюсь, если бог обречет на мученье…
Заклинаю живых: пусть надежд не теряют,
Пред народом несут просвещения факел;
Если ж надо – на смерть чередой пусть шагают,
Погибая со славой в жестокой атаке.
Ну, а я оставляю здесь скромную дружбу
Тех, что гордое сердце мое полюбили;
Тех, кто знает, что отбыл я верную службу
И лежу, не оплакан никем, я в могиле.
Кто б еще согласился избрать такой трудный
Путь… и к славе быть, как я, равнодушным?
Кормчим быть нагруженного духами судна
И исчезнуть, как дух, в океане воздушном?
Все же я завещаю незримую силу,
Что была мне не впрок, лишь чело украшая,
Но воздействовать будет на вас сквозь могилу,
Пожирателей хлеба в святых превращая.
* * *
(перевод Бориса Слуцкого)
Ангелы слетаются, как птицы,
Чтоб войскам идущим поклониться.
Вот проходят славные колонны.
И бедняк терновую корону
Пред солдатом, словно шляпу, сбросит
И меча, как милостыню, просит.
- Эй, улан! Твой конь, покрытый мылом,
По камням каким-то странным скачет!
- Конь мой скачет по родным могилам.
Сердце рвется, но душа не плачет;
Конь из камня искры высекает,
И из ножен сабля вылезает.
* * *
Успокоение
(перевод Бориса Слуцкого)
Это стихотворение посвящено в основном событиям варшавского восстания 1794 года во время войны Т.Костюшко. Ян Килинский – варшавский сапожник, один из предводителей городского восстания, расправившегося с предателями-магнатами
Что нам измены! – Стоит над Варшавой колонна,
Серые тучи раздвинуло мощное лоно,
И журавлиная стая присела на мир на вершине,
Так одиноко блестящей в надоблачной сни!
А за колонной, в туманы одеты цветные,
Башни соборные подняли гордые выи,
И в перспективе небесной сияющей сцены
Серыми кажутся Старого Города стены;
Дальше в тумане уже наступающей ночи
Зелены окна, как Яна Килинского очи.
Лишь временами они поглядят упырями –
Если прохожие их осветят фонарями.
Бремя страданья однажды пружину сломает,
И для начала на рынке глаза засверкают,
Огненным взглядом насквозь прожигая округу.
После – дома, покачнувшись, прижмутся друг к другу.
Вслед за домами, пройдя по заоблачным безднам,
Вдруг засияет заря в полумраке небесном.
Бешеный ветер ворвется вослед за зарею,
Крики о мщенье и вопли влача за собою.
Ангелы божии тот ураган составляют;
Он словно пламя горит, как алмазы сияет,
Он в Свентоянских виденьях явился когда-то.
Ветер подхватит и мщенье и грома раскаты,
Темную улочку перегородит и грозно
В ней закипит, словно в горне кипящая бронза,
Чтоб эта улочка, вздрогнув от ветра сначала,
После волом сицилийским на город мычала.
Воры сердец наших в это мгновенье учуют,
Что ураганы на город из улочки дуют.
Крик сквозь гармонию звуков прорвется над нами,
За кафедральный собор задевая крылами,
Замок охватит, разверзнет ему его лоно,
После ударится он в Сигизмунда колонну,
Чтоб ее камни, как горное эхо, звучали,
Напоминая о грустном далеком хорале.
Только услышу под ветром гудящие стены,
Этот хорал зазвучит в моем сердце мгновенно.
Камни костела дрожат от подножья до крыши.
Плачущий звон колокольный уходит все выше.
Где-то на площади тают протяжные стоны –
В сумраке лунном звучит, словно арфа, колонна.
Что же потом? Словно мрачная буря бушуя, -
«Нех жие Польска!», «Ура!» ли – сейчас не скажу я, -
Крики, что кони, сорвутся с узды и над нами
Взмоют, соборные стены цепляя крылами.
Город послушает, выставив длинное ухо,
Скажет, что это проделки нечистого духа;
Скажет, что демон, призвав огневые стихии,
Мчит колесницу и молнии мечет златые
И что сапожники гибнут, залитые кровью, -
Так маккавеев топтали шеренги слоновьи.
Скажет, что месяц, когда из-за облака выйдет,
Дымную кровь и народ перебитый увидит
И озарит окончанье большого сраженья,
Темные улицы, холод и мрак запустенья…
Но когда город от ужаса слух потеряет,
Улицу снова порыв урагана вздымает –
Крик одинокий…
Что же потом? Отзовется на возглас печальный
Вставший над улицей тихий сбор кафедральный.
Разноголосые крики и вой урагана
Город метнет, как глухие аккорды органа,
Громче и громче, покуда с гармонией сонной
Он не покончит, столкнув ее с камнем колонны.
В это мгновение сызнова вопли услышат –
Уличный «Vivat», - из тех, что природу колышут,
Уличный «Vivat», - такими душа окрылится,
Так что она затрепещет, забьется, как птица;
Крик, от которого сердце застонет, заноет,
Так что ни смеха, ни слез оно больше не скроет.
Пели, как ангелы, адскими духами выли
Люди, которые крик этот в душу пустили.
Этакий крик, этот гул ураганный и шквальный,
Вдруг разобьется о мощный собор кафедральный,
Дальше рванется, а вслед, словно дьяволы ада,
Камни завоют, и стен зарыдает громада.
Но вслед за этим иное услышится слово:
Хор голосов воспоет воскресенье Христово.
Прежде чем смолкли аккорды гармонии сонной,
Этот же ветер на каменной арфе колонны
Тронул струну. И колонна, качая вершину,
В то же мгновенье соборный хорал заглушила.
Городу будут рассказывать оба напева
О нарастающих волнах народного гнева.
Если ж такая у улицы узкая глотка,
Что вырывается слово – и хлещет, как плетка;
Если поступков и дел ежедневную скверну
Рынок и улица судят сурово и верно;
Если однажды на улице вспыхнет восстанье,
Испепеляя того, кто мешать ему станет;
Ежели улице силы и мощи достало,
Чтобы из камня простого исторгнуть хоралы
И превратить в музыканта колонну мгновенно, -
То человек, кто повсюду боится измены,
Призраки ужаса видит повсюду спросонок –
Трус малодушный иль попросту – малый ребенок.
* * *
(перевод Бориса Слуцкого)
Написано в 1846 году – после поражения Краковского восстания
Если поляки и вправду восстанут –
Лепту дарить им не будут народы;
Как пораженные громом все станут
Слушать крылатую песню свободы.
Весть о том вихре промчится повсюду,
Души народов будя, поднимая.
Мир потрясенный воспрянет от чуда,
Словно таинственным зовам внимая.
Странно французу такое восстанье:
Что за народ там воспрял на Востоке?
Полный отчаяния – не из отчаянья,
Не ради места – мстящий жестоко.
Что он поймет, увидев впервые
Духа работу в сердцах человечьих?
Разве знамена нужны золотые
В бешеных битвах, в яростных сечах?
«Чье ж это войско бьется пред нами,
Выйдя на свет из курганов старинных?
Светлые нимбы над головами.
Вовсе не слышно криков звериных.
Призрачны рыцари эти, конечно.
Плоти и крови в них не обнаружим.
Свято хранимы силой предвечной,
Дух защищают духовным оружьем».
* * *
(перевод Давида Самойлова)
Предполагается, что стихотворение было написано в январе 1845 года, когда на Западе распространились слухи о болезни и смерти Николая I. Тринадцать лет – видимо, время, протекшее с даты поражения Ноябрьского восстания
Смерть, что тринадцать лет при мне стояла,
Ушла и вторглась в царские покои,
Царь, на нее уставясь одичало,
Дух испустил, и глухо над Москвою
Перекатился выстрел отдаленный,
Как будто звон раздался похоронный.
Москва-старушка в кичке златоглавой
В тумане бледном тихо притаилась
И молвила: «Или хохочет дьявол,
Иль злое сердце царское разбилось».
И всем народом вышла в луг зеленый
И стала ждать, когда примчится конный.
И первый конь был черен, словно ворон.
И черный всадник мчал на нем сурово.
Промчавшись сквозь толпу, влетел в собор он –
Промчался сквозь толпу, не молчил слова.
Когда же в храм за ним толпа вступила –
Там никого, в соборе пусто было.
Второй примчался – тот холстиной грубой
Прикрыл от всех свой облик безобразный,
Он был урод, безносый и безгубый,
Лицо его сплошною было язвой.
Он в царские палаты устремился,
Воссел на трон и тотчас растворился.
Примчался третий – он своим обличьем
Напоминал руину: два провала
Зияло там, где у людей обычно
Грудная клетка сердце прикрывала.
Тот не доехал: вороны напали
И всадника на части расклевали.
Народ вскричал: «То три царя, три сферы,
Чей образ был единым до могилы.
И первый – дух и прах, он был царь веры,
И прах и дух – второй, он был царь силы.
А третий, тот, что стал добычей мрака, -
Палач, который был царем поляков».
* * *
Совинский в окопах воли
(перевод Давида Самойлова)
польский генерал Юзеф Лонгин Совинский во время войны 1812 года был ранен под Бородином; «Воля» – варшавское предместье; во время Ноябрьского восстания при штурме Варшавы было одним из очагов стойкого сопротивления повстанцев и было взято войсками Паскевича после продолжавшегося более суток кровопролитного боя; во время этого боя был убит и Совинский – один из повстанческих руководителей
В старой храмина на Воле
Генерал Совинский, старец
С деревянною ногою,
Бьется с недругами саблей;
Вкруг него лежат солдаты,
Командиры батальонов,
И разбитые лафеты,
Пушки, ружья; все погибло.
Генерал не хочет сдаться,
Не сдается, бьется старый.
К алтарю он прислонился,
Опирается он локтем
На покров, куда при месе
Ксендз кладет дары святые,
Слева, возле возвышенья,
Где Евангелье читают.
Прискакали адъютанты
От Паскевича и молят:
«Генерал, отдайте саблю,
Погибать за зря не стоит».
Словно пред отцом родимым,
Упадают на колени:
«Генерал, отдайте саблю,
Сам фельдмаршал ее примет».
«Господа, я вам не сдамся, -
Отвечает он спокойно, -
И фельдмаршалу не сдамся.
Не отдам я эту саблю,
Пусть хоть царь придется за нею».
Так и молвит: «Этой саблей
До конца я буду биться,
Пока сердце не умолкнет.
Если б не осталось в мире
Даже имени поляка,
Все равно бы я сражался
За любимую отчизну,
И за пращуров могилы
Здесь погиб бы я… в окопах,
До последнего дыханья
Саблей с недругом сражаясь,
Чтобы помнил этот город,
Чтобы польские младенцы,
Что лежат сегодня в люльках,
Слыша, как гранаты рвутся,
Вспоминали бы, подросши,
Как погиб военачальник
С деревянною ногою.
Когда я ходил, бывало,
Вслед смеялись молодые,
Глядя, как я ковыляю,
Как я, старый, спотыкаюсь.
Что ж, пускай посмотрят нынче,
Хорошо ль мне служит эта –
Деревяшка, как до бога
Я дойду не спотыкаясь.
Адъютанты, вертопрахи,
Те здоровыми ногами
Себе славно послужили,
Когда надобность настала,
Так что я, хромец убогий,
В алтаре сражаться должен,
Ибо смерти не искать мне,
Лучше здесь ее дождаться.
Вы не стойте на коленях,
Разве я святой угодник –
Просто я поляк достойный
И за жизнь свою сражаюсь;
Никакой я не угодник
И сражаться буду насмерть,
А кого смогу – прикончу,
Кровь отдам я, но не саблю…»
Так сказал Совинский,
Старец с деревянною ногою,
Саблею, как фехтовальщик,
От штыков обороняясь;
И тогда солдат пехотный
В грудь ударил генерала,
Что сражался, опираясь
На алтарные покровы.
* * *
(перевод Давида Самойлова)
Сплетен венец из недостойных дел;
Огонь лампад священных оскудел;
Одна секира всех нас наказует,
И все часы измену указуют;
К святым трудам подняться нам невмочь.
Глухая ночь! Томительная ночь!
Так бодрствуйте! Вот-вот вскричит петух,
И вечной тьмы умчится черный дух…
* * *
(перевод Давида Самойлова)
Моя душа задумалась глубоко –
Настало ей погаснуть здесь без гнева,
Чтобы где-то осветить людское око…
Заря каких краев, какого неба
Блеснет мне, юность новую встречая?
Как знать! Но мне б вкусить родного хлеба!..
Так будь прекрасней, юность золотая,
Чем та, что здесь окончилась уныло,
Когда я жил, в трясине угасая.
О матери душа, мое светило,
Будь ближе, чтоб тебя любил я снова,
Не зная, что меня ты породила.
* * *
(перевод Давида Самойлова)
Ничем уже меня не огорчить,
Меня в пути сомненье не тревожит.
Еще могу творить, страдать и жить,
А большего душа уже не может.
Ушли часы сияющего дня,
Часы любви и дружеских объятий,
И важные деянья ждут меня,
Печальные, как солнце на закате.
Здесь завершенье дней своих приму,
И дух мой в бездну отлетит, как птица.
О господи, так помоги ему
Повыше вольным жаворонком взвиться
Скажи верней – душа на склоне дней,
Как ласточка, покинет землю эту.
Там помоги же ласточке моей
Возрадоваться вольности и свету.
* * *
Прочие переводы
Погребение капитана Майзнера
(перевод М.Зенкевича)
Юзеф Майзнер, участник Ноябрьского восстания, умер в крайней нужде. Написанное в 1841 году стихотворение распространялось в списках среди эмиграции
Пришли – убогий гроб взять из больницы,
Чтоб кинуть в яму с нищими другими.
Над ним не может мать в слезах склониться,
И над холмом сиять не будет имя!
Вчера он был и молодой и сильный,
А завтра не найти – где прах могильный.
Хотя б солдаты песню спели хором
И был с ним рядом знак восстанья дерзкий,
Тот самый карабин его, в котором
Еще дымится выстрел бельведерский,
Хотя б сразила пуля или шашка –
Нет! – лишь в больнице койка да рубашка!
Подумали ли он в ночь ту голубую,
Когда с оружьем Польша вся восстала,
А он у кармелитов ждал, тоскуя,
И весть о воскресенье заблистала,
Когда ружье взял, к сердцу прижимая, -
Он думал ли, что смерть придет такая?!
Привратник алчный вышел, и с ним были,
Как стражи мертвых, страшные старухи,
Вход в дом призрения они открыли
И провели нас и спросили глухо:
«Признаете ли брата, что жил с вами
В греховном мире? Вот смотрите сами!»
Взглянули – на больничном покрывале
Нож мясников посмертных кровь оставил,
Глаза открытые свет отражали,
Но вдаль от нас он мертвый взор уставил.
Просили гроб закрыть, признали брата,
Соратником он нашим был когда-то.
«Где похоронят?» - юноша смущенный
Спросил у ведьм мертвецкой преисподней.
Ответила карга: «На освященной
Земле, мы там по милости господней
Хороним бедняков в огромной яме
В могиле братской – гроб на гроб рядами».
Но юноша, в святую дружбу веря,
Дал золотой, хоть ведьма не просила,
Сказал: «Над ним пропойте «Miserere»,
Пусть будет крест отдельный и могила».
Молчали скорбно, а на цинк тарелки
Монеты сыпались и слез дождь мелкий.
Пусть будет холм над ним, и пусть в день Судный
Он скажет то, что крест вещает свято:
Он капитаном был, на подвиг трудный
Не раз водил бесстрашно полк девятый,
Он долг отчизне отдал в дни восстания,
А холм и крест над ним – дар подаянья.
О, боже! Ты с небес мечами молний
Разишь защитников злосчастной Польши,
Внемли мольбе над прахом в тьме безмолвной,
В день нашей смерти дай нам света больше!
Пусть вспыхнет солнце и над нашим краем,
Пусть все увидят, как мы умираем!
* * *
Матери
(перевод М.Живова)
Не раз твое сердце наполнится дрожью,
Когда ты увидишь – вернулись другие.
Меня проклянешь ты за это, быть может,
Иль скажешь: твоей недостоин любви я.
Я знаю: вернувшись, продлю твои годы.
Но ты говори, он вернется не скоро;
Как пес, сторожит он там знамя свободы;
Зовешь, а в ответ лишь печальные взоры.
Но ты отгадай, в этих взорах читая,
За что наложил на себя эту кару:
Я смерть кандалам предпочту, дорогая,
А чаре позора – отчаянья чару.
Прости и не думай с укором о сыне
За то, что тебя обрекает на муки:
Когда бы отречься он мог от святыни,
Поверь, не томился б с тобою в разлуке.
* * *
(перевод М.Живова)
И выйдут сто рабочих,
Весь город вспашут, взроют,
Трудясь с утра до ночи.
И клетки все раскроют,
Чтобы свободным птицам
В неволе не томиться…
И, сотрясая своды,
Взнесется песнь свободы!
И трех святых воочью
Все видят у амвона…
Народ валит, чтоб в клочья
Рвать старые законы.
Знамена, что истлели,
Влекут из подземелий,
И на кладбище старом
Горят они пожаром,
Чтоб видел мир, как пламя
Сожгло былого знамя…
Несется неустанно
В честь вольности осанна!
* * *
(перевод В.Левика)
Вильгельм Левик - поэт и переводчик, один из основоположников советской школы поэтического перевода
Когда нисходит ночь и мир – в глубоком сне,
Когда небесных арф душе доступны звуки,
Навстречу солнцу я лечу, раскинув руки,
Паря в его лучах, как в золотом огне.
Внизу печаль и ночь – все дремлет в тишине.
А там, над Польшей, день уже зажегся в небе.
Крестьянин ладит плуг и молится о хлебе,
И с ним и за него молюсь я в вышине.
А звездам нет числа, и небу нет предела.
Вдруг пронеслась одна по темной синеве,
И в землю польскую как ангел полетела.
И верить я готов, как пахарь на Литве,
Что вспашет небеса молитвой ангел тот,
А из его зерна дух праведный взойдет.
* * *
Посвящение (перевод В.Державина)
Прими мой дар, скорбящая вдовица
Народа польского! О мать в печали
По сыновьям, по тем, что смерть приняли,
И тем, в ком свет надежд еще таится!
Пусть кровь твоя – Христова кровь – струится
И в те сердца, что веру потеряли…
Прими, Варшава, песнь из чуждых далей,
К святым твоим ногам позволь склониться!..
Но верю я – и в бездне поражений
Ты царского жезла не устрашилась!
Когда пред ним ты встала на колени,
Во мне, как молнией, все озарилось, -
И молвил я, догадкой потрясенный:
Ты лишь нагнулась за своей короной,
К твоим ногам упавшей на ступени…
