О следствиях, хороших и разных...

Вчера у меня в Историчке был день мемуаров. Помимо мемуаров Олизара, я читала еще одни из уже совсем другой эпохи: воспоминания Лонгина Федоровича Пантелеева, шестидесятника-землевольца (первая "Земля и воля"), в дальнейшем, после ссылки в Сибири - известный книгоиздатель (в том числе уже в восьмидесятые годы впервые издал полное собрание сочинений Добролюбова, одно из наиболее полных в то время собрание Мицкевича на русском языке и др.). В последние годы жизни состоял в партии кадетов.
Мемуары эти большие, я пока прочла отдельные кусочки - автор много рассказывает о настроениях в обществе в эпоху александровской оттепели, о студенческом движении, Петербургском университете, о либеральном профессорской бомонде своего времени - Кавелине, Спасовиче, Костомарове, вспоминает о Чернышевском, Добролюбове, Салтыкове-Щедрине, Достоевском...

Но по иронии, первая же главка, которую я выхватила из середины толстой книги и с жадностью прочла - оказалась про следственный процесс, и так оно, знаете ли, актуально легло :)
Перескажу сюжет коротко. Речь идет о процессе "Петербургской революционной организации" (название условное, он же процесс Иосафата Огрызко, процесс Петербургского отделения Жонда народового, процесс петербургской организации "Земли и воли"). Основных подследственных трое - артиллерийский офицер Владислав Коссовский (про него я толком ничего не знаю, так что даже не поняла, в чем он там реально замешан), и двое петербургских чиновников и книгоиздателей - Огрызко и Пантелеев. Парадокс в том, что они, в общем, все не невинные овечки - то есть они действительно участвовали в какой-то нелегальной деятельности, но между собой связаны очень слабо - как-то знакомы, имеют каких-то общих знакомых... - а им пытаются на основании таких смутных знакомств пришить общее дело (тут же с ними судится еще человек 5-6 совсем уж каких-то посторонних). Второй парадокс в том, что следствие и суд проходят в Вильно, под военным управлением Муравьева - куда специально отвозят арестованных. Выясняется, что Муравьев с давних пор терпеть не может Петербургского генерал-губернатора Суворова (с полной взаимностью) и решает утереть ненавистному сопернику нос, доказав, что он просмотрел крамолу у себя под носом в своей епархии. Пока идет длинное следствие (на дворе 1865 год, следствие длится года два), за это время Муравьева успевают уйти, его сменяет в Вильно Кауфман - но для подследственных ничего не меняется. И вот, собственно, Пантелеев с ужасом вспоминает это следствие - так как все дело было изначально шито белыми нитками. Опять-таки, хорошо, когда ловят вооруженных повстанцев по лесам - с этими-то все ясно. То ли дело петербургское подполье - поди докажи, что они там делали, ох, тяжелая работа у следователей. В общем, сначала следователи ломают Коссовского, оказавшегося слабым звеном. Коссовский дает откровенные (откровенно фантастические) показания. Следует очная ставка с Пантелеевым. Пантелеев, у которого дома беременная жена, не выдерживает и подтверждает показания Коссовского. Затем начинают ломать самого стойкого - Огрызко (про Иосафата Огрызко надо когда-нибудь написать отдельно, и не одним постом - он сам по себе интересный человек с интересной биографией). Ему объясняют, что если он сейчас признается в том, что стоял во главе организации - то тем самым спасет от ареста и тяжелых наказаний как минимум еще двадцать человек, на которых у следствия имеются улики. Но следствие не хочет раздувать процесс до бесконечности, поэтому лучше для них, если признается один Огрызко. Огрызко берет вину полностью на себя и признается в том, что был руководителем организации и так далее. (заметим здесь в скобках, что подследственным постоянно угрожают смертной казнью - чему они, находясь в юрисдикции Муравьева, верят вполне).
Затем происходит неожиданный виток. Коссовского начинает грызть совесть за то, что он дал откровенные показания и погубил товарищей. Он пишет им записку через караульных, предлагая, что он отречется от своих показаний - но тогда и они двое, Пантелеев и Огрызко, должны тоже отречься от своих показаний и сказать, что показания у них вынудили под давлением. Юрист по образованию, Пантелеев соображает, что никаких других доказательств их принадлежности к организации у следствия нет, и что если Коссовский и они все вместе разом снимут показания и скажут, что давали их под давлением - у последующего суда не останется другого выхода, кроме как оправдать обвиняемых (в таком случае максимум, что им грозит - это административная высылка, на которую они уже в такой ситуации готовы с радостью согласиться).
Итак, они сговариваются и все трое разом пишут показания о том, что отказываются от предыдущих показаний. Следствие заходит в тупик. Подследственные уверены, что теперь-то им ничего серьезного не грозит. Каково же было их удивление, когда на суде им объявляют смертный приговор, тут же милостиво конфирмованный на длительные сроки каторжных работ! Однако Коссовскому каторгу тут же заменяют ссылкой на поселение.
Далее выясняется, что под очередным витком давления Коссовский еще раз переменил показания и написал в следственную комиссию о том, что сначала дал свои показания, потом их снял из жалости к Огрызко и Пантелееву, чтобы не губить их напрасно - но потом опять раскаялся, решил послужить отечеству (интересно, какому?) и все-таки утверждает свои предыдущие показания.

Интересно, что Пантелеев, записывающий этот рассказ о следствии и суде много лет спустя, Коссовского не осуждает, зато и через тридцать лет вспоминает свое желание вцепиться следователям и судьям в глотку (они приходили и выматывали душу - не столько допрашивали, сколько "разговаривали за жизнь", без конца упоминали о том, что он погубил свою семью и так далее).

Еще один отрывок из мемуаров Олизара (про следствие)...

не могу удержаться, процитирую еще кусочек.

Описание допроса в Следственном комитете
Сокращенная русская версия Копылова:

"Прежде всего отнесся ко мне Чернышев, но я, не отвечая ему, обратился к великому князю с следующими словами:
"Хотя я и владею в известной степени русским языком, но, прежде чем ответить генералу, почтительнейше прошу Ваше Императорское Высочество дозволить мне объясняться по-французски, так как язык этот мне более знаком. Это крайне важно в деле, в котором всякое дурно-употребленное или непонятное выражение может иметь роковые последствия"
Великий князь переговорил с председателем и некоторыми из генералов, после чего мне и дано просимое мною разрешение. Но Чернышев был, кажется, недоволен моей смелостью и потому заговорил весьма резко:
"Ваша самоуверенность, сказал он, обращаясь ко мне, - скоро уменьшится, когда вы убедитесь, что нам не нужно письменных документов, чтобы доказать вашу вину".
Тогда, вторично обращаясь к великому князю, я говорю:
"Для чего же мне оправдываться, после того, как один из судей объявляет, что без доказательств сумеет найти меня виновным?"
Великий князь и некоторые из членов стали живо возражать: "Не полагайте, - была сущность их слов, - что комиссия желает непременно обвинить вас. Мы, напротив, были бы рады видеть, что вас неправильно примешали к делу".
Слова эти, выказывавшие участие, поправили, как мне показалось, мое положение, и потому я стал воздержнее в объяснениях". (Цит. по "Русский вестник", 1893, август)

Полная версия этого же эпизода, перевод:

"Сперва забормотал мне что-то по-русски Чернышев – тогда я, не отвечая ему, обратился к Великому Князю (который меня узнал) со словами:
«Хотя я немного владею русским языком, но прежде чем отвечать на нем генералу, прошу Ваше Императорское Высочество, чтобы мне дозволено было объясняться по-французски, как на языке, лучше мне знакомом – особенно, когда речь идет о деле, в котором слово неправильно употребленное или плохо понятое может иметь такое большое влияние на мою последующую судьбу».
Тут Великий князь разыграл роль просителя у коллег, особенно у председателя Комитета, дозволяют ли мне разговор на французском языке? – и мне разрешили. Но или оттого, что я слишком смело обратился напрямую к Князю, или пренебрежение и отсутствие ответа на первый вопрос Чернышева жестоко его оскорбило – словом, не мог мне того простить, и наизлейшим стал моим врагом на протяжении всего процесса. Желая, вероятно, доказать, что для него французский язык наравне с русским, начал переводить мне импровизированные вопросные пункты, на которые я должен был дать объяснения, но в одном месте запнулся и остановился…
Я этим воспользовался (все это было не слишком быстро) и отозвался: “Niech pan generał czyta po rosyjsku, ja bardzo dobrze rozumiem, byle mi tylko wolno było po francusku odpowiadać” («Пусть пан генерал читает по-русски, я очень хорошо понимаю, было бы только мне позволено отвечать по-французски» - специально сохранила фразу в оригинале, так как перевод не передает неповторимую ироничную интонацию рассказчика - РД). Здесь его всемилостивейшее терпение не выдержало, и он взорвался резко и сказал мне в гневе: «Вам позволено только отвечать, а не вдаваться тут в вольные разговоры!»
Я на это, еще неторопливей: «Но что же я должен отвечать, когда спрашивающий молчит?» Затаенная усмешка пробежала по всем лицам, а особенно по открытой физиономии Великого князя, а взбешенный Чернышев продолжил: «О, ваши фантазии скоро закончатся, скоро вы узнаете, что мы не нуждается ни в каких письменных свидетельствах, чтобы докопаться до ваших преступлений!» (Цит.по: Olizar G. Pamiętniki. 1798—1865. Lwow, 1892)