![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
raisadobkachМежду тем есть какой-то кусок сделанной работы, которой я хочу поделиться. Это две пропущенные мною ранее при переводе главы, 4 и 5. Я их перевела и сейчас потихоньку медитативно редактирую. Но именно эти главы требует совершенно зубодробительного количества комментариев (те, кто немного в теме, те прочитают и оценят предполагаемый масштаб работы). Именно поэтому именно в этом месте я зависла год назад, потом начала болеть и как-то сил не было вернуться. Сейчас медленно-медленно делаю. Поэтому покажу пока перевод без комментариев, так как текст сам по себе страшно интересный.
Итак, глава 4 идет после главы 3, в которой Олизар так неудачно посватался к Марии Раевской. Зато здесь у нас пойдет речь собственно о контактах Южного и Патриотического общества. Олизар тут очень многое путает, но его точка зрения страшно интересна. Выкладываю кусками. Поправки по редактированию с благодарностью принимаю.
***
Глава 4.
В последние годы царствования императора Александра сложились два тайных политико-патриотических союза, один в России, второй в Польше. Вначале оба этих союза даже не знали ничего друг о друге, добиваясь других целей и в целом другими средствами. Лишь около 1822 г., когда конституционность конгрессового королевства польского, немилосердно общипанная и заплеванная Великим князем Константином, главным вождем, и как бы на смех послом сейма от Праги? также императорским комиссаром Новосильцевым, а когда в России мистицизм и равнодушие императора сдали все внутреннее управление на произвол временщика Аракчеева с достойным его палачом Клейнмихелем, начальником северных новгородских военных поселений, оба патриотических союза начали уже общаться, при посредстве нескольких гражданских и военных членов. Все еще при огромном недоверии с обеих сторон, пришла им все же мысль взаимно узнать о том, что если бы объединить цели, то не могли ли бы совместно использовать силы и взаимопомощь для вернейшего и решительного действия.
Русские заговорщики делились на два комитета: один северный, в столице под предводительством Рылеева, Краснокутского и князя Трубецкого; второй западный в Тульчине под предводительством Пестеля, князя Сергея Волконского и Муравьевых-Апостолов.
В польском союзе был только один центральный комитет в Варшаве.
Киевский съезд зимой, под видом контрактов, созывал в этот город жителей как из Королевства, так и с наиболее отдаленных провинций империи. Следовательно, легче было там членам польского союза общаться с западным русским комитетом, некоторые члены которого находились поблизости, а другие даже заезжали на контракты в Киев.
Князь Антоний Яблоновский и полковник Кжыжановский были первыми делегированы для встречи с Пестелем, Муравьевым, также Рюминым-Бестужевым, большим другом последнего. После взаимного предъявления своих полномочий для переговоров, после отбрасывания польскими делегатами московского предложения убийства Великого князя Константина в минуту, пока те занимаются убийством всей царской семьи, после составления предварительного будущего разграничения и отношений двух государств (для чего, однако, западный комитет оставил за собой последнее согласование с северным комитетом), постановили: что польские делегаты обязались в виде дополнения московской революции задержать великого князя в Варшаве, отнимая у него всякие средства отыграть роль претендента.
Это происходило на контрактах 1823 г. К моему счастью, я совершенно об этом не знал, так как мои страстные в ту пору чувства к русской останавливали делегатов общества от доверия мне тайны, ибо мой дом как правителя часто навещали.
Возможно, недостаточная симпатия Яблоновского ко мне была причиной этой предусмотрительности, но однако, когда понадобилось в случае начала активных действий иметь в округе начальника шляхты, который бы имел у земляков кредит доверия, было решено поручить все достойнейшему обывателю и моему коллеге в управлении п.Атаназию Гродецкому, депутату главного киевского суда с условием, чтобы он тогда мне все открыл и вручил верховное руководство, если бы уверился в том, что любовь, которой я пылал, не заглушила патриотических чувств, и что в нужное время это доверие ничем не будет угрожать безопасности союза.
Знакомые мне русские заговорщики также не имели желания доверять мне по такой же причине: так как дом Раевских, хотя и патриотический, никогда бы однако не мог разделить их стремлений; другие же, потому что меня не знали, либо, как Пестель и Волконский, находились на пути моей страсти. Среди всех них самый близкий мне по чувствам и по мыслям Сергей Муравьев-Апостол так меня сердечно любил, что более заботился о состоянии моего изболевшегося сердца, нежели занимался моей будущей политической карьерой. Он почти предвидел для меня состояние отчаяния, чтобы лишь в этом случае деятельными услугами для страны залечить болезни души! Итак, по распоряжению Провидения, милосердие которого мы почти никогда не умеем вовремя понять, уже освобожденный от пагубных отношений, я спасся из-за пренебрежения моим отравленным ядом любви сердца!
Один лишь Гродецкий, увидев меня в отчаянном состоянии, собирающегося на несколько лет в путешествие на Восток через Крым, Кавказ, Персию вплоть до Индии, пришел ко мне накануне моего выезда из Киева и голосом дружбы с грустью обратился ко мне: «Поезжай, я сам был бы рад поскорее увидеть тебя в отъезде, но не так далеко, как намереваешься, и не так надолго!» «Почему? спрашиваю, если удаление и время могут меня вылечить, то в сегодняшнем состоянии моей души это потребует огромной дозы двух этих средств!»
Он на это: «Удалением укрепись для работы, которая тебя здесь, в стране, одна лишь вылечить может». Тут он открывает мне намерение нашего общества, связь его с московскими заговорщиками, поручения, которые ему в таком случае потребуются от моей особы. Как же благородна и человечна была эта открытость Гродецкого! Никто меня в жизни эффективнее не подкрепил и не ободрил! Я пожал его руку, но предвидеть не мог, что это последнее прощание с человеком, которого тюрьма, страдание и смерть вписали в число жертв, которых нужно назвать среди потерь страны! Что за несгибаемый характер при простоте и дружественности в отношениях! что за стойкость в работе, совестливость в исполнении долга, при его слабом здоровье, и при этом никогда никаких проявлений естественного нетерпения. А когда пару лет спустя влажные стены подземных казематов петербургской твердыни сблизили нас в одном заключении, увидеть этого друга, обнять его еще раз перед вечной разлукой на земле суровая судьба мне уже не позволила! Пусть прозвучат хотя бы несколько слов свидетеля в знак почитания и уважения, не только от меня и стольких живых еще товарищей наших мук, но от каждого соотечественника, в память этой прекрасной души, в память в Боге почившего Атаназия Гродецкого, и пока искра любви к стране тлеет в польских сердцах, эта память будет принадлежать ему от самых отдаленных поколений нашей Украины!!
Уведомленный моим другом Сергеем Муравьевым о том, что вскоре состоится свадьба Марии Раевской с князем Волконским, не дождавшись ни возмещения ущерба, нанесенного мне в Петербурге, ни подтверждения поданного мною прошения об отставке со службы, я выехал в 1823 году в Крым.
Я ехал в Одессу, потому что еще со времен своих визитов в Белую Церковь к гр.Браницкой, хорошо знал ее зятя, тамошнего генерала-губернатора, тогда графа, а ныне князя Михаила Воронцова, и остановился в этом городе, чтобы вместе с графом и его женой плыть в Крым на адмиральской яхте (капитан Румянцев).
Это было первое длинное плавание, в котором я участвовал; мы были, вероятно, семь дней на море с огромными встречными волнами и бурным ветром. На восьмой день, когда мы были уже лишь в версте от южного берега Крыма, в окрестностях Ласпи застал нас штиль, которым капитан приказал побыстрее воспользоваться, чтобы хотя бы пассажиров двумя корабельными лодками высадить на берег, оставив весь багаж и команду на борту; с первым порывом ветерка корабль должен был как можно поспешней отдалиться от скалистых берегов, где неизбежно ожидаемая после штиля буря наверняка бы его разбила! Итак, за пару часов мы выгрузились и уже на берегу смотрели на смелый маневр Румянцева, борющегося с вздымающимися волнами, которые, однако, уносили его не к берегу, а в открытое море.
Когда обращаюсь назад и вспоминаю то время, странно мне сближать в мысли текущие происшествия, когда сегодня (в г.1855) соединенные англо-франко-турецкие силы, при всех усилиях искусства и мужества своего флота, в течение нескольких месяцев напрасно искушают себя добычей твердыни Севастополя! Сколько крови пролитой! Сколько истинной и ложной славы с обеих сторон! сколько неправды в провозглашенных целях и намерениях! Печаль овладевает при мысли, что человечество в целом не улучшается, а все сильнее впадает в грех, кажется, что должно наступить еще одно новое божественное искупление для сглаживания стольких народных несправедливостей!..
Но если вспомнить, что Бог придет еще раз, но не для повторной жертвы искупления, а лишь на последний суд, тогда утешиться можно тем, что среди стольких жертв, особенно в простых солдатах велико должно быть число душ искренней веры и отваги! и что в тех повсеместных поражениях человечества рождается по милосердию Божьему великое число оправданных на будущем суде!
(продолжение следует)
(а как тут через дрим убирать посты под кат, я так и не поняла пока?)
Итак, глава 4 идет после главы 3, в которой Олизар так неудачно посватался к Марии Раевской. Зато здесь у нас пойдет речь собственно о контактах Южного и Патриотического общества. Олизар тут очень многое путает, но его точка зрения страшно интересна. Выкладываю кусками. Поправки по редактированию с благодарностью принимаю.
***
Глава 4.
В последние годы царствования императора Александра сложились два тайных политико-патриотических союза, один в России, второй в Польше. Вначале оба этих союза даже не знали ничего друг о друге, добиваясь других целей и в целом другими средствами. Лишь около 1822 г., когда конституционность конгрессового королевства польского, немилосердно общипанная и заплеванная Великим князем Константином, главным вождем, и как бы на смех послом сейма от Праги? также императорским комиссаром Новосильцевым, а когда в России мистицизм и равнодушие императора сдали все внутреннее управление на произвол временщика Аракчеева с достойным его палачом Клейнмихелем, начальником северных новгородских военных поселений, оба патриотических союза начали уже общаться, при посредстве нескольких гражданских и военных членов. Все еще при огромном недоверии с обеих сторон, пришла им все же мысль взаимно узнать о том, что если бы объединить цели, то не могли ли бы совместно использовать силы и взаимопомощь для вернейшего и решительного действия.
Русские заговорщики делились на два комитета: один северный, в столице под предводительством Рылеева, Краснокутского и князя Трубецкого; второй западный в Тульчине под предводительством Пестеля, князя Сергея Волконского и Муравьевых-Апостолов.
В польском союзе был только один центральный комитет в Варшаве.
Киевский съезд зимой, под видом контрактов, созывал в этот город жителей как из Королевства, так и с наиболее отдаленных провинций империи. Следовательно, легче было там членам польского союза общаться с западным русским комитетом, некоторые члены которого находились поблизости, а другие даже заезжали на контракты в Киев.
Князь Антоний Яблоновский и полковник Кжыжановский были первыми делегированы для встречи с Пестелем, Муравьевым, также Рюминым-Бестужевым, большим другом последнего. После взаимного предъявления своих полномочий для переговоров, после отбрасывания польскими делегатами московского предложения убийства Великого князя Константина в минуту, пока те занимаются убийством всей царской семьи, после составления предварительного будущего разграничения и отношений двух государств (для чего, однако, западный комитет оставил за собой последнее согласование с северным комитетом), постановили: что польские делегаты обязались в виде дополнения московской революции задержать великого князя в Варшаве, отнимая у него всякие средства отыграть роль претендента.
Это происходило на контрактах 1823 г. К моему счастью, я совершенно об этом не знал, так как мои страстные в ту пору чувства к русской останавливали делегатов общества от доверия мне тайны, ибо мой дом как правителя часто навещали.
Возможно, недостаточная симпатия Яблоновского ко мне была причиной этой предусмотрительности, но однако, когда понадобилось в случае начала активных действий иметь в округе начальника шляхты, который бы имел у земляков кредит доверия, было решено поручить все достойнейшему обывателю и моему коллеге в управлении п.Атаназию Гродецкому, депутату главного киевского суда с условием, чтобы он тогда мне все открыл и вручил верховное руководство, если бы уверился в том, что любовь, которой я пылал, не заглушила патриотических чувств, и что в нужное время это доверие ничем не будет угрожать безопасности союза.
Знакомые мне русские заговорщики также не имели желания доверять мне по такой же причине: так как дом Раевских, хотя и патриотический, никогда бы однако не мог разделить их стремлений; другие же, потому что меня не знали, либо, как Пестель и Волконский, находились на пути моей страсти. Среди всех них самый близкий мне по чувствам и по мыслям Сергей Муравьев-Апостол так меня сердечно любил, что более заботился о состоянии моего изболевшегося сердца, нежели занимался моей будущей политической карьерой. Он почти предвидел для меня состояние отчаяния, чтобы лишь в этом случае деятельными услугами для страны залечить болезни души! Итак, по распоряжению Провидения, милосердие которого мы почти никогда не умеем вовремя понять, уже освобожденный от пагубных отношений, я спасся из-за пренебрежения моим отравленным ядом любви сердца!
Один лишь Гродецкий, увидев меня в отчаянном состоянии, собирающегося на несколько лет в путешествие на Восток через Крым, Кавказ, Персию вплоть до Индии, пришел ко мне накануне моего выезда из Киева и голосом дружбы с грустью обратился ко мне: «Поезжай, я сам был бы рад поскорее увидеть тебя в отъезде, но не так далеко, как намереваешься, и не так надолго!» «Почему? спрашиваю, если удаление и время могут меня вылечить, то в сегодняшнем состоянии моей души это потребует огромной дозы двух этих средств!»
Он на это: «Удалением укрепись для работы, которая тебя здесь, в стране, одна лишь вылечить может». Тут он открывает мне намерение нашего общества, связь его с московскими заговорщиками, поручения, которые ему в таком случае потребуются от моей особы. Как же благородна и человечна была эта открытость Гродецкого! Никто меня в жизни эффективнее не подкрепил и не ободрил! Я пожал его руку, но предвидеть не мог, что это последнее прощание с человеком, которого тюрьма, страдание и смерть вписали в число жертв, которых нужно назвать среди потерь страны! Что за несгибаемый характер при простоте и дружественности в отношениях! что за стойкость в работе, совестливость в исполнении долга, при его слабом здоровье, и при этом никогда никаких проявлений естественного нетерпения. А когда пару лет спустя влажные стены подземных казематов петербургской твердыни сблизили нас в одном заключении, увидеть этого друга, обнять его еще раз перед вечной разлукой на земле суровая судьба мне уже не позволила! Пусть прозвучат хотя бы несколько слов свидетеля в знак почитания и уважения, не только от меня и стольких живых еще товарищей наших мук, но от каждого соотечественника, в память этой прекрасной души, в память в Боге почившего Атаназия Гродецкого, и пока искра любви к стране тлеет в польских сердцах, эта память будет принадлежать ему от самых отдаленных поколений нашей Украины!!
Уведомленный моим другом Сергеем Муравьевым о том, что вскоре состоится свадьба Марии Раевской с князем Волконским, не дождавшись ни возмещения ущерба, нанесенного мне в Петербурге, ни подтверждения поданного мною прошения об отставке со службы, я выехал в 1823 году в Крым.
Я ехал в Одессу, потому что еще со времен своих визитов в Белую Церковь к гр.Браницкой, хорошо знал ее зятя, тамошнего генерала-губернатора, тогда графа, а ныне князя Михаила Воронцова, и остановился в этом городе, чтобы вместе с графом и его женой плыть в Крым на адмиральской яхте (капитан Румянцев).
Это было первое длинное плавание, в котором я участвовал; мы были, вероятно, семь дней на море с огромными встречными волнами и бурным ветром. На восьмой день, когда мы были уже лишь в версте от южного берега Крыма, в окрестностях Ласпи застал нас штиль, которым капитан приказал побыстрее воспользоваться, чтобы хотя бы пассажиров двумя корабельными лодками высадить на берег, оставив весь багаж и команду на борту; с первым порывом ветерка корабль должен был как можно поспешней отдалиться от скалистых берегов, где неизбежно ожидаемая после штиля буря наверняка бы его разбила! Итак, за пару часов мы выгрузились и уже на берегу смотрели на смелый маневр Румянцева, борющегося с вздымающимися волнами, которые, однако, уносили его не к берегу, а в открытое море.
Когда обращаюсь назад и вспоминаю то время, странно мне сближать в мысли текущие происшествия, когда сегодня (в г.1855) соединенные англо-франко-турецкие силы, при всех усилиях искусства и мужества своего флота, в течение нескольких месяцев напрасно искушают себя добычей твердыни Севастополя! Сколько крови пролитой! Сколько истинной и ложной славы с обеих сторон! сколько неправды в провозглашенных целях и намерениях! Печаль овладевает при мысли, что человечество в целом не улучшается, а все сильнее впадает в грех, кажется, что должно наступить еще одно новое божественное искупление для сглаживания стольких народных несправедливостей!..
Но если вспомнить, что Бог придет еще раз, но не для повторной жертвы искупления, а лишь на последний суд, тогда утешиться можно тем, что среди стольких жертв, особенно в простых солдатах велико должно быть число душ искренней веры и отваги! и что в тех повсеместных поражениях человечества рождается по милосердию Божьему великое число оправданных на будущем суде!
(продолжение следует)
(а как тут через дрим убирать посты под кат, я так и не поняла пока?)
