Приснилась ролевая игра "Городок-2"

Действие происходит ровно в том же месте - мифический город Радом "в месте, где сходятся три границы". Только действие происходит не в 1863 году, а где-то начиная с августа 1939 года и до примерно 1946 года.
Страшная была бы игра. Индрая, помнится, даже очень хотела такую, но никто не решился. Вряд ли хватило бы сил такую сделать.
(и во сне там как-то страшно действие происходило, переходя из игры в реальность)

(Но вот так почему-то бывает: недоделанное не отпускает).

Мемуары графа Олизара, часть 2, глава 4 (продолжение)

следующий кусочек - продолжение 4 главы мемуаров Олизара. Тут опять-таки все нужно долго и тщательно комментировать: людей - французский инженер Потье, семейство Бларамберг, Александр Потоцкий, будущий дипломат фон Бруннов, Стемпковский - все это люди известные и небезынтересные, потом все крымские топонимы, которые сохранились и которые Олизар передает кое-где не вполне правильно. В общем, тут дофига работы.

Итак, страдающий Олизар поехал в Одессу, а затем вместе с семейством графа Воронцова в Крым.

***

Но возвращаюсь к нашей высадке в Ласпи - владению русского генерала корпуса дорог и мостов, француза Потье, одного из шести офицеров парижской политехнической школы, которых Наполеон прислал императору Александру для введения подобного института в России.

Было нас с семьей графа Воронцова, гостями и слугами около тридцати человек; графиню сопровождали в путешествии девица Бларемберг и служанка, мы взяли у них сколько смогли пакетов и дамских сундуков и отправили их вверх по очень крутой горе в двухколесной двуколке со скрипящими несмазанными осями, так называемой орбе в татарском языке, которую тянут двумя волами, а мы все с графом во главе пошли пешком, волоча сами свои дорожные мешки.
Два бедных крестьянских домика были нашим опорным пунктом, нужно было с вероятностью подождать 24 часа, чтобы посланный нами татарин дал знать ближайшей власти о месте, где высадился генерал-губернатор этого края, чтобы прислали сорок лошадей с седлами для нас и под наш груз. Однако в этих домиках жила также французская семья господина Компера, арендатора генерала Потье. Гостеприимство этих господ по отношению к набившемуся в их дом почтенному обществу было несравненным, они немедленно переместились в какое-то гумно, оставив нас обладателями своих домиков. Вечером нам была подана картофельная каша на молоке; графиня, возле которой я сидел, говорит мне тихо по-польски: «Эта госпожа, должно быть, имеет польскую кухарку»; каково же было наше удивление и также удовольствие, когда госпожа Компер на чистейшем польском языке ответила графине: «Госпожа, я сама полька».
Говорят, что нужно много соли съесть, чтобы узнать человека, а нам немного каши позволило узнать соотечественницу.

Назавтра было добыто нужное количество сельских лошадей для нашей пешей кавалерии, и мы кто как мог усевшись в седла, пустились за проводником в дальнейшую дорогу горами, над морем, через Ялту до Урзуфа, во владения графа Воронцова, где был тогда единственный после князя Ришелье на всем южном крымском берегу жилой дом, который граф вместе со всей недвижимостью приобрел у адъютанта своего предшественника, поляка Стемпковского, которому Ришелье даровал эту собственность, покидая Одессу и возвращаясь на должность министра во Франции.
Многих подробностей этого путешествия я не сохранил в памяти, кроме того, что мы были в очень многочисленном и приятном обществе. В то время я ближе познакомился с Александром Потоцким, первенцем Щенсного и гречанки, владельцем Умани, с которым после революции 1830 года с ее героизмом, потерями и эмиграцией я сохранил теснейшие и самые дружеские отношения. Во время пребывания нашего в Урзуфе я принял в своем жилище и уложил на сене, ибо другой кровати не было, секретаря Воронцова (до его заграничных экспедиций) курляндца барона фон Брунова, который через несколько лет потом сделал выдающуюся карьеру; он был одним из самых активных дипломатов на лондонских конференциях; при создании бельгийского королевства, а потом остался постоянным московским послом в Лондоне. Позднее и другие высокие московские фигуры, как гр.Фредерик Пален, сын известного генерал-губернатора при императоре Павле и молодой Сенявин, позднее товарищ министра внутренних дел, были участниками этого путешествия и сохранили у меня навсегда приятное впечатление.

Адмирал Грейг * (* Грейг, англичанин на русской службе – примечание мемуариста) начальник тогдашнего русского черноморского флота, был в большой дружбе с Воронцовым, а совершая ежегодные маневры эскадры в Крымском заливе, был очень рад в этом году продемонстрировать свои умения перед этим достойным мужем. Поэтому мы не раз были приглашены на эти морские забавы, которые для глаз были чрезвычайно красочными, ибо русский флот, так же как и сухопутное войско, обучался в утонченной муштре. Шестнадцать линейных судов, составляющих эскадру, от самого большого до самого малого, плывущих свободно под полными парусами в разных направлениях, по данному сигналу так выстроились в один ряд, что мы с палубы адмиральского судна видели лишь одно судно и одну мачту. Удивительно мне записывать эти воспомитания сегодня в 1855 г. в Дрездене, когда битва Запада с Севером этих самых судов и у этих самых берегов происходит столь жарко.

В целом о своем пребывании в Крыму, случайно приобретенной там собственности у подножия горы Аюдаг, о занятиях плантатора, отшельничестве, горестях и развлечениях я должен поведать, что это был последнее открытое безумие моей романтичной молодости. Быть может, для выносливости моего характера было бы лучше, чтобы я держался своего первоначального плана и отбыл путешествовать на Восток, но поехав однажды верхом к своему знакомому Бороздину, живущего в Кучук Ламбате и приверженного там турецким обычаям, я увидел в декабре несколько кустов буйного шиповника, повторно цветущего в месте, именуемом Артек, и спросил невольно сопровождающего меня татарина, кому бы этот дикий участок земли у берега моря мог принадлежать и можно ли его приобрести? Он мне ответил, что завтра разузнает об этом. И вот на следующий день мой переводчик Али с довольной миной доносит, что присмотренный мною участок не используется, это лишь дикие скалы, пространство площадью около одного морга, чудесно украшенное дикими деревьями и зарослями, и он добыл для меня это наследство у собственника, татарина из деревни Партенис за… два рубля серебром! Удивленный, я вначале возмутился, так как не давал ему вовсе поручения на эту покупку. Но позднее я не смог преодолеть искушения покупки земельной собственности за такую жалкую цену, за которую я не приобрел бы ничего даже на луне, если бы вдруг до нее добрался.

(продолжение следует)

На корабле "Виргиния"... (или еще раз о недостатках советской исторической науки...)

На всякий случай я сразу дам ссылки на Википедию, о каких людях идет речь, потому что не хочу полностью пересказывать тут биографии героев:
Луиза Мишель: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D0%B8%D1%88%D0%B5%D0%BB%D1%8C,_%D0%9B%D1%83%D0%B8%D0%B7%D0%B0
Анри Рошфор: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A0%D0%BE%D1%88%D1%84%D0%BE%D1%80,_%D0%90%D0%BD%D1%80%D0%B8
А рассказать я, собственно, хочу вот о чем...

... Луизу Мишель, "красную деву Монмартра", советская историография любила. А журналиста Анри Рошфора, "мелкобуржуазного радикала" - нет. Собственно говоря, Луиза Мишель, знаменитая анархистска и педагог - тоже не вполне вписывалась в советскую идеологическую парадигму. Но поскольку женщина и героиня, и поскольку подходящей женщины "твердых марксистских убеждений" в соответствующем кругу парижских коммунаров не нашлось, то мелкие слабости в виде неправильного мировоззрения Луизе Мишель прощались, лишь со снисходительной отеческой жалостью писалось о ее заблуждениях. Собственно говоря, анархисткой она стала позже - как она сама пишет в мемуарах, именно на корабле. На корабле, о котором у нас пойдет речь. И после поражения Коммуны уже не будет мирных-анархистов-по-Прудону, которые считали, что у них в запасе есть двести лет, чтобы выстраивать снизу систему гражданского самосознания с помощью школ, столовых и рабочих кооперативов. Этих тихих интеллектуалов больше не будет - на смену им придут гораздо более радикальные деятели с оружием и взрывчаткой. А во время самой Парижской коммуны Луиза Мишель близка скорее к околобланкистским кругам. И близка она к ним не столько по внутренним идейным причинам, сколько по причинам глубоко личным. Дело в том, что к активным бланкистам принадлежит Теофиль Ферре. А Мишель в него влюблена - и любовь эта, судя по всему, совершенно платоническая. Потому что радикал Ферре влюблен прежде всего в революцию, а потом во все остальное. И еще потому, что Луиза Мишель его почти на пятнадцать лет старше. Но они общаются, они переписываются - и они переписываются вплоть до его последних дней, когда они сидят рядом в одной и той же тюрьме Сатори, в разных одиночных камерах. В своей камере она одна из первых узнает о том, что Ферре и Россель приговорены к расстрелу.

... вот эта фраза в ее мемуарах о том, что в те дни по коридорам тюрьмы Сатори все время проходили как тени бледные юные девушки - Мария Ферре и Сара Россель - и дальше она обрывает свою мысль, словно не хочет, не может писать дальше; и если читатель не понимает контекста, то он не чувствует интонации. А я слишком хорошо понимаю: это сестры. Они ходят на последние разрешенные свидания к приговоренным. Я начинаю плакать в этом месте - вспоминаю почему-то сразу Екатерину Бибикову и вообще весь хвост ассоциаций. Вообще эта казнь вызывает возбуждение общественности, сочувствие и возмущение правительством со стороны даже тех, кто не поддерживал коммунаров. Казалось бы, с одной стороны, во время Кровавой недели в Париже были без суда и следствия расстреляны тысячи: до сих пор неизвестно точное число жертв, оценки колеблются от 6-7 тысяч до 40-50 тысяч (я, не будучи специалистом, навскидку предположила бы, что адекватная оценка может быть в районе 15-20 тысяч). И на этом фоне число расстрелянных впоследствии по приговорам военных судов не так уж велико. Но именно это - резонансная казнь, она вызывает массовые протесты; во-первых Россель и Ферре - яркие заметные фигуры (третьим вместе с ними расстреливают сержанта Буржуа за переход на сторону федералистов). Но тут такой оттенок... вот, как это объяснить? Потому что ужасы Кровавая неделя - это можно если не оправдать, то понять: когда это в горячке боя, когда взаимное озлобление, когда под конец крыша уже поехала у обеих сторон, когда с обеих сторон муссируются многократно преувеличенные слухи о зверствах противника, это вот как-то можно списать. А когда спустя полгода, когда противник уже давно повержен и обезоружен, когда страсти улеглись, когда утвердившее свою власть правительство МОГЛО БЫ проявить милосердие - хотя бы во имя мира и спокойствия в стране, уставшей от страшной войны и гражданской смуты - и вместо этого власти утверждают расстрельный приговор. Вот ЭТО взрывает обществу мозг. Но никакие массовые петиции о помиловании осужденных не подействовали. Россель, Ферре и Буржуа идут под расстрел. А Луиза Мишель, видимо, видит их из окна тюрьмы. Ей путь - в жизнь, в ссылку в Новую Каледонию.

Теперь несколько слов про Рошфора и про то, почему неугодный советским марксистам "мелкобуржуазный политик" оказался с Луизой Мишель на одном корабле. Рошфор в последние годы Второй империи был очень популярным оппозиционным журналистом. Его газета "Марсельеза", которую то запрещали, то разрешали, то снова запрещали, была центром притяжения разных революционных и оппозиционных сил - как левых республиканцев, так и социалистов различных оттенков. Но сам Рошфор социалистом не был - что, собственно, и предопределило отношение к нему советских пропагандистов от истории. Вообще говоря, Рошфор, судя даже по его же собственным мемуарам - человек малоприятный. Радикальный болтун, самовлюбленный позер, любящий быть в центре внимания, с весьма расплывчатой политической позицией и при этом зарабатывающий неплохие деньги на своей оппозиционности. Но при этом язык у него был острый, как бритва, и за это либеральная и радикальная интеллигенция своего времени носила его в буквальном смысле слова на руках. Рошфор был избран членом Версальского собрания, однако правительство Тьера не поддержал и имел мужество выйти из числа депутатов. На протяжении двух месяцев власти Парижской коммуны Рошфор находился в Париже и издавал независимую демократическую газету "Пароль" - которая, по оценкам советских авторов, была не столько за Коммуну, сколько против Версаля. Газета была опять-таки очень популярна среди интеллигенции и средних слоев. Но по мере радикализации Коммуны и усиления противоречий между фракциями коммунаров отношения Рошфора и Коммуны ухудшались. Выступив против созданного Комитета общественного спасения и фактически встав на сторону прудонистского меньшинства, Рошфор вступил в резкий конфликт с якобинско-бланкистским большинством Коммуны, которое к этому времени оттеснило соперников от деятельности. 18 мая газета Рошфора была закрыта постановлением Комитета Общественного спасения, а сам Рошфор был предупрежден одним из доброжелателей среди коммунаров о том, что ему грозит арест. Тогда Рошфор решился бежать через линию "нейтральных" прусских войск - и угодил прямиком в лапы версальцам. Которые совершенно не посмотрели на то, что Рошфор бежал от коммунаров: пока в дни Кровавой недели Луиза Мишель сражалась на баррикадах, Рошфор, как опасный смутьян и сторонник Коммуны, уже сидел в Версальской тюрьме.

И вот, собственно, вот так в итоге вышло, что Луиза Мишель и Анри Рошфор оказались на одном и том же корабле "Виргиния", который увозил приговоренных ссыльных на острова Новой Каледонии.
Вы себе хорошо представляете, что такое плавучая тюрьма? Я раньше тоже как-то не представляла. Это удовольствие, пожалуй, переплюнет даже пеший путь в Сибирь в кандалах. Корабль плывет несколько месяцев. Люди сидят в нижних трюмах прямо на присыпанном гнилой соломой полу, прикованные цепями - что в штиль, что в шторм. У кого там морская болезнь - никому, конечно, нет дела. Луиза Мишель пишет: "...мы занимали самую большую клетку... с нами вместе были двое детей г-жи Леблан: мальчик шести лет и девочка нескольких месяцев, родившаяся в тюрьме Шантье. В клетке напротив нас находились Анри Рошфор... (следует перечисление ссыльных - РД). Нам было строжайше запрещено разговаривать друг с другом из разных клеток. Конечно, это нас не останавливало. Рошфор и госпожа Лемель заболели с самого начала плавания и не оправились до самого его конца. .. Что касается меня, то морская болезнь меня щадила, как и пули, и мне было совестно, что я нахожу столько прелести в путешествии, в котором Рошфор и г-жа Лемель не видели ничего, кроме страданий. Бывали дни, когда ветер бушевал и море было бурно. Тогда за кормою корабля, сверкая на солнце, переливались как будто два длинных алмазных ожерелья, несколько дальше они сливались в одну струю, которая долго еще блестела позади..."
"До восстания Коммуны я не видела ничего, кроме Шомон и Парижа. С окрестностями Парижа я познакомилась, когда была в действующих войсках Коммуны... И вдруг теперь, после того, кк я всю жизнь мечтала о путешествиях, я оказалась в открытом океане - между небом и водой - двумя пустынями, которые переговаривались друг с другом грозными голосами ветра и волн. Мы увидели Южный Ледовитый океан. Темной ночью на палубу нашу падал снег..."

Письменные принадлежности на корабле, конечно же, тоже были запрещены - как и любые контакты между камерами. Но кто остановит узников? Они начинают передавать друг другу листки со стихами. Мишель и Рошфор, конечно, и раньше были знакомы, еще до войны, по всяким общественным и оппозиционным кругами, и нравились друг другу: во всяком случае в мемуарах они пишут друг о друге с симпатией. И вот он ей первый пишет и передает в камеру стихи. Такие, политические. Про растоптанную и поруганную Францию, про несправедливое торжество победителей, и про то, что "бояться ли нам зубов людоеда? Ведь мы столько раз рисковали в них попасться". "Наш ветхий государственный порядок плывет по морю позора, переходя от преступления к преступлению".
Луиза пишет, что очень обрадовалась, получив эти тайком переданные стихи: "тем более, что в них я увидела доказательства того, что несмотря на свою болезнь, Рошфор еще может работать". И она ему отвечает тоже стихами - но пишет совсем о другом. О том, как прекрасен Ледовитый океан и о том, куда уносят их волны - в какую-то другую, неведомую новую жизнь...
"Взгляните, по волнам и в небесах
Плывут и блуждают светящиеся туманности
То несутся, распустив паруса,
Неведомые флотилии над беспредельными безднами,
В воздушном океане - небесные корабли,
На морских волнах - таинственное мерчание
Переливающихся огней..."

"... Я много раз рассказывала о том, как я стала анархисткой во время своего путешествия в Новую Каледонию..."

Рошфор снова ей ответил. И вот так они переписывались в стихах всю дорогу - два уже не очень молодых (им по сорок примерно лет) усталых, потрясенных обрушившимся на них несчастьем человека. Она потеряла свою любовь и счастье. А он оставил дома, во Франции, 16-летнюю дочь, которую любил. И то, как они оба пишут об этой переписке в своих мемуарах - что-то такое рождалось здесь, между ними, на этом корабле. Наверное, это не любовь. Может быть, это называется просто словом дружба. Здесь, в пути, эти стихи, эти листочки, тайком передаваемые друг другу, помогли обоим выжить.

... Спустя несколько лет Рошфор и еще несколько коммунаров совершили дерзкий побег из Новой Каледонии. Сначала они добрались вплавь до соседнего острова, а потом на лодке до Австралии. А уже оттуда на корабле вернулись в Европу. Среди сбежавших были бывшие члены Коммуны анархист Франсуа Журд и бланкист Паскаль Груссе, которые всю дорогу препирались на тему о том, кто же виноват в гибели Коммуны. Побег был осуществлен на деньги Рошфора, так как у остальных беглецов денег не было вообще. Луиза Мишель была амнистирована в 1880 году, жила во Франции и Англии, участвовала в рабочем движении, преподавала в организованной анархистами школе. Перед смертью в 1905 году приветствовала начавшуюся революцию в России. Анри Рошфор, вернувшийся после амнистии во Францию, продолжил журналистскую и политическую карьеру, в которой не обходился без скандалов. В последние годы своей жизни он примкнул к крайне правым националистам и выступал на процессе против Дрейфуса. Умер в 82 года, почти потеряв к этому времени рассудок.

... Люди как реки: течение то сближает их, то разводит... жизнь все-таки гораздо сложнее советской историографии.